«… Я не юрист. И все же, на мой взгляд, Вышинский в угоду Сталину и согласно его указанию, потерял совесть. Начиная с 30-х годов вина подследственного считалось доказанной, если он признался в содеянном. А где, так называемая, презумпция невиновности? Её нет и в помине. Всё делается в угоду Сталину. И сотни тысяч, по Приморскому краю, безвинных были расстреляны или осуждены на длительные сроки каторжных работ. Главные показания берутся следствием вымогательским образом: бьют, заковывают в цепи, ставят на ноги по 5-10 суток. Арестованные изнемогают. Падают на пол во сне, стоя. Сходят с ума. И такие методы были внедрены не рядовыми следователями, а руководством… Для меня нет ясности. Я не видел документов, говорящих о заговоре, как на ТОФе, так и в Приморской области, судить или отрицать – не могу. Что же касается фактов применения мер физического воздействия, то это полностью подтверждаю…». На этом письмо обрывалось.
«Нет автора, как и нет той, которая письмо отложила в стол, а не оставила на столе, как всю адресуемую мне документацию. Оберегала меня от правды или не успела?.. Безусловно, Эйхманс знал…».
Опасные были размышления. Долго стоял над письмом, как над открытым гробом. Сколько же судеб загублено?.. Рука не поднялась тут же сжечь его.
«Понадобится ли мне это письмо? Зачем? Для мемуаров?.. А что сказать о партии, если всё откроется? О ней, как о покойнике, либо хорошо, либо ничего. Но ведь только на поминках, а после говори, что заслуживает, то есть – правду. Далась мне это правда. Нужна для защиты диплома или для последующего суда над тем, что происходит. Будет ли он? Сами себя судить будем! И все наши хорошие дела – прахом».
Но пораздумав, всё же решил спрятать. Поискал глазами куда. Взгляд замер на портрете товарища Сталина в раме. Вождь, подсказал простое решение: «Засунь за мой портрет. Найдут его тогда, когда срывать будут. А когда? Это мы ещё посмотрим». Николай Михайлович вспыхнул. Не хотелось прятаться за спину вождя, но это всего лишь его портрет. Значит, можно. И спрятал. Потом всякий раз, заходя в кабинет, посматривал на портрет: прямо ли висит? Тяжёлая рама висела прямо. Товарищ Сталин во весь рост, в сапогах и френче стоял, как ни в чём не бывало. Но Николаю Михайловичу казалось, что под усами вождя скрывалась всезнающая насмешка, от которой было не по себе.
Секретарша доложила, прикрыв двустворчатые двери кабинета.
- Товарищ Берзин в приёмной. Пропустить?
И в этом она вся была.
Николай Михайлович лишь руками развел:
- Тамара Семёновна…
Берзин, входя, сказал простуженным голосом:
- Да, страж у вас, позавидовать можно.
Все повернулись к нему. Было на кого посмотреть. Ходили слухи, что он кремлёвские двери ногой открывал.
А на вид человек, как человек. Ничего особенного, но вот взгляд. Он им сразу всех охватил, как одно целое. Каждому показалось, что он пронзил взглядом насквозь именно его и почувствовал себя, как кролик, на которого уставился удав. Попробуй, шелохнись. Такая властность исходила от его холодных, непроницаемых зрачков.
А каким ему надо было быть в его положении? Недавно он получил разъяснительную телеграмму от товарища Сталина, где в частности указывалось: «Дальстрой – комбинат особого типа, где все или почти все работающие составляют уголовно-бандитский элемент, требующий особого режима и особого порядка управления». В этот 1938 год Дальстрой имел 354 лагеря, включающих 117680 заключенных. Дощатые бараки.
Холод. Голод. Рабский труд. Стимул к работе – пайка. Рабочий день с 10 до 14 часов. Заключённые поступали неудержимым потоком. Транспортные пункты были в Ванино, в Находке и во Владивостоке – пересылочный лагерь «АВ -13».
Какой же характер надо было иметь, чтобы общаться с этими «элементами», уметь охватить всё и вся и, главное, добыть в этих условиях тонны золота, в котором остро нуждалась страна, создавая промышленность.
Николай Михайлович, тоже попавший под влияние его взгляда, привстал и пригласил хозяина легендарной Колымы присесть.