- Кажись, сцепление отказало…
И изменился в лице, даже как-то съёжился, будто ожидая наказания.
- Придётся тебе покопаться, - сказал Николай Михайлович без упрёка.
- Вы правду говорите?
- А ты как думаешь?
- Так я попробую, - обрадовался Пётр. - С танком тоже бывало, да я справлялся…
- Давай, Петя, и сейчас. Иного выхода нет. Помочь тебе?
- Нет! Я сам. А вы посмотрите пока, что в речке делается. Рыба валом прёт. Разве не видите?
Николай Михайлович пригляделся. Через забрызганное грязью окно виднелись всплески то тут, то там вспыхивающие между камнями переката.
- И что за рыба?
- Это кета идёт на нерест.
- Кета! Ну, Петя, заехали мы с тобой! Это же чудо! Пойду, посмотрю поближе.
- Наган возьмите, - предостерег его Пётр, открывая дверцу бардачка. - Мало ли чё. Зачем тут зря лежит. А вдруг медведяка какой? Зверя сейчас к речке тянет.
- Ловят рыбу?
- Ещё как. Да кто её сейчас не ловит? Вон сколько серебрится, хоть руками бери, хоть палкой бей.
Перекат весь был заполнен рыбой. Она рвалась через него, преодолевая мелководье и течение, не жалея хвоста, да и всю себя. Животное упорство её вызвало у Николая Михайловича восхищение, как человеческая потребность достигать высокую цель в борьбе.
"Но ей-то чего ради? - подумал он, любуясь, как некоторые из особей, не обходя высокие каменистые выступы, сходу, гибко изогнувшись, перелетали через них и, занырнув, устремлялись дальше, догоняя, а то и обгоняя, товарок.
Он уже слышал от старожилов Приморья о трагической судьбе, уготовленной природой этой рыбе. Кета первый и последний раз рвётся в верховье реки к своему нерестилищу. Когда-то мальком она его покинула, скатилась в океан, нагулялась там, и вернулась полная сил, нужных ей для трудного перехода, чтобы отметать икру и, окоченев, отдаться течению. Оно отнесёт её труп подальше от заветного места, которое природа сохраняет всегда в чистоте. Вот такая судьба – жертвовать собой для жизни своего потомства. Для этого и живёт. Но слышать – это знать. А видеть – это почувствовать.
Николай Михайлович, заворожено стоявший у речки, почувствовал смысл, заключённый в материнском порыве. И лишь потом он подумал: «Сколько же её идёт и сколько доходит до места? Все, кто вблизи, питаются ею. И медведи тоже… А для нас какое богатство! Только бы брать с умом, как учит нас природа, да на стол народный. Надо иметь ввиду. Да и для доклада пригодится. Хорошо бы, чтобы об этом сказал рыбак этих мест, выбранный отсюда делегатом».
За спиной его заскрипела галька. Вздрогнув, он оглянулся. К нему подходил не то медведь на передних лапах, не то человек похожий на медведя. Мгновенно пожалел, что не прихватил пистолет. Но тут же, одолев животный страх и разглядев, кто перед ним, подумал: «Пальнул бы с перепугу в человека…».
К нему подходил мужик с рыжей бородой до пояса. Но широкое изуродованное лицо его она не скрывала. Оно было перекошено. Левая щека почти закрыла глаз. Он был немигающим и кроваво-красным. Часть губы над бородой была вздёрнута и оголяла дёсны в застывшем оскале. Правая же щека в бороде до самого глаза. Он уставился на Николая Михайлович с настороженностью.
Пришелец был массивен и кряжист. Он не горбился, но опирался на сучковатый посох. За спиной его кроме двуствольного ружья висела большая, и видимо тяжёлая, котомка, так как широкие, кожаные лямки её туго обтягивали развёрнутые и совсем не покатые плечи.
На нём были: толстая куртка, перетянутая поясным патронташем, свободные штаны, заправленные в высокие голенища сапог ручной работы, на голове что-то вроде шляпы из войлока.
Он глуховато сказал, будто оправдываясь:
- Напужал, поди? Ничё. Я не варнак какой. Иду своей дорогой. Вижу, люди. Поди, в беду попали?
- Да вроде бы, - ответил Николай Михайлович, скрывая настороженность.