- Да это же хорошо. Вода должна прокипеть, - сказал Николай Михайлович.
- Не всяка. Нашу можно и из речки пить. Для чая она с пузырьками выдохнется. Вкус не тот будет, - пояснил Касьян, отодвигая котелок в сторонку.
- Ну и пускай выдыхается. Для вкуса нужна заварка. А у нас её нет, - махнул рукой Пётр.
- Будет и заварка, - заверил Касьян.
Он отошёл от костра в сгустившуюся темноту и словно растворился в ней. Не прошло и минуты, вернулся, держа в руках лиану лимонника и охапочку какой-то широколистой травы. Присев на одно колено у котелка, стал нарезать над ним кусочки лианы. Потом размельчил туда же листья травы, сказав при этом:
- Медуница да лимонник – вот и заварка! - тут же, сняв котелок, накрыл его холстиной. - Пускай пока настоится, а мы подождём. - Всё же не удержался, чтобы не похвалиться, что даёт тайга тому, кто её знает, как закрома своего дома. - В тайге заварки полно: и гриб чага на берёзе, и трава бадан на гольцах, и шиповник по низинам.
Пили, отхлебнув из кружки, и передовая её, как трубку мира. Чай был отменным. Касьян вновь разговорился откровенно:
- Сидишь в своей землянке по ночам-то. Делать неча. Чаем балуешься. А от него и поговорить охота. Да с кем? Только с писаньем.
- А книги где берёшь? - с сомнением спросил Николай Михайлович.
- Так при мне всегда «Житие» протопопа Аввакума, им самим написанное. А досталось оно мне, страшно сказать… Да скажу, чё уж там. За таким чаем всё, что на душе, скажешь. Был у нас старец. Много книг имел всяких разных. Пришла советская власть, он ушёл жить в пещеру и все книги туда перенёс. Жил в молитвах да уединении, пока его и там не нашли. Увезли в тюрьму. Книги, чтоб не таскаться с ними, тут же сожгли все. Одна лишь только обгорела. Аввакума. Я её потом из пепла раскопал. Бог её сберёг! Для того видно, чтобы мы и теперь все мучения перенесли. А сам-то Он какие перенёс?!. - отпив продолжительным глотком, чтобы решится, начал читать на память:
У церкви за волоса таскают,
Под бока толкают
И в глаза плюют.
На кол бы посадил,
Да ещё Бог сохранил.
Сидел три дня. Не ел, не пил…
Голос его надломился:
- Три века тому назад сказано. Как в воду глядел. Всё про нас. И когда это кончится? Где та страна Беловодье, которую мы все ищем? Прости меня, Господи, ради Христа. - И продолжил свою жалобу, не обращая на слушателей внимания, как будто был один в этом звёздном мире:
Давно не видно мне божьего дня.
Мне запаху здесь – только тина…
Хоть дёгтем повеяло б раз на меня,
Хоть дымом курного овина!
Когда же я вспомню, что этой порой
Весна на земле расцветает,
И сам уж не знаю, что станет со мной,
За сердце вот так и хватает!
Теперь у нас пляски в лесу молодом,
Забыты и стужа, и слякоть…
Когда я подумаю только о том,
От грусти мне хочется плакать…
Теперь, чай, и птица, и всякая зверь
У нас на земле веселится.
Сквозь лист прошлогодний пробившись, теперь
Синеет в лесу медуница!
Во свежем, в зелёном, в лесу молодом
Берёзой душистою пахнет!
И сердце во мне, лишь помыслю о том,
С тоски изнывает и чахнет.
- Это тоже Аввакум? - спросил Николай Михайлович.
Касьян не ответил. Отвалился спиной к валежине. Его уцелевший глаз вперился в изумрудное небо.