Николай Михайлович невольно последовал его примеру. Было на что посмотреть. Всё небо усыпано звёздами. Он уже и не помнил, когда видел такое чистое небо. Жил там, где звёзды едва проглядывались сквозь выбросы трубной цивилизации и не вызывали никаких эмоций. Разве может сверкать красотой богиня Венера, запелёнатая в нечистоты. Смотреть не хотелось. Луна да и та, как ободранный кочан капусты в глубокой бочке. Редко когда высветится, да так, что не отведёшь от неё глаз. А тут все звёзды ровно через увеличительное стекло. И стекло это – прозрачный воздух, до голубизны насыщенный азотом.
- Кедрач всему голова, - вымолвил, как мудрец, Касьян, не шевелясь. - Всё от него красиво: и воздух, и вода, и душа человеческая. Вся и всех очищает, как перед заходом в царство небесное.
- Душу-то где разглядел? - зевнул Пётр, умиротворенный сытостью и колыбельной песней неумолкающей речки с её серебристыми, как колокольчики Валдая, всплесками.
- Эх ты, паря, недогадливый! Невдомёк тебе. Кажда звёздочка – душа человеческая. Смотрит на нас, моргает. Терпите, братцы… И нам на грешной земле всё легче. Так и хочется возлюбить жёнку и быть человеком непорочным.
- Хе, непорочным! Скажешь тоже, - Пётр, снова зевнув, сомкнул тяжёлые веки.
- Так и живёт человече, - изрёк Касьян и, не отворачиваясь от звёзд, словно по ним начал негромко, (так,
для себя) читать:
По деревне вдоль дороги
Спит старик зимой в берлоге.
Но весной возьмёт косу, возьмёт плуг,
Спашет поле, скосит луг.
И посадит он картошку -
Так всего и понемножку.
Вот и осень на дворе.
И топор в его руке.
О, ё моё!
Клянёт старик однообразие своё.
Из года в год, из века в век
Так живёт наш человек.
И себя не забывает,
И работу выполняет.
Спит, ест и пьёт
И во здравии живёт.
- Эх, робята! Чего только не придёт в голову после такого чая да у костра. Отсюда и божьи люди.
- Значит, стихи вместо молитвы, - высказал свою мысль Николай Михайлович.
- Одно другому не мешат. Молитва от души к Богу, стих от боговых людей – в душу.
Вдруг Пётр во сне вскрикнул. Открыл ошарашенные глаза, соображая, где он. Вытер слюну, и будто себе сказал:
- Чёрте что приснится. Твой лысый старец, как живой Ленин и тоже в книгу уткнулся. Его поволокли из этой пещеры, а он как заорёт: «Сгорю вместо горящего танка!». Ну, чёрт с ним. Но товарищ Ленин-то причём тут?
- Богохульствуешь. В царстве небесном все равны, - осадил его Касьян.
Пётр отошёл к речке и начал справлять нужду, направляя тугую струю косяком вверх, чтобы била подальше от берега, туда, где мелькали прогонистые тени.
- Не погань речку! Не то отстрелю твою погань в два счёта, - переменился в гневе Касьян и потянулся к централке.
- И отстрелит же, а потом объясняйся, - не на шутку испугался Пётр, торопливо застегивая враз намокшую ширинку.
- Так-то оно ладней. Лучше под себя, чем в чистую речку, - пробурчал Касьян. Душевная открытость его пропала. Он замкнулся.
«Неужели уйдёт, - подумал Николай Михайлович с сожалением. - Я же так и не нашёл нужное слово… А разве народ, испытавший на себе наши ошибки, да что там говорить, надо признать… И какие ошибки… Легко сказано, трудно убедить речами. Только достижениями, такими, например, как Днепрогэс. Или что, в глухой деревне, книги читают не при лучине?».
Касьян не ушёл. Он начал располагаться на ночлег, возле поверженного кедра, ворча при этом:
- Вот тоже какой вымахал, а свалился. А всё почему? Возгордился больно: «Выше всех стану и на скале вырасту!». И вырос, да не учёл, что на скале почвы-то на всю его жизнь не хватит. Высосал её всю, и держаться не за что стало. Рухнул в одночасье. И теперича в труху превратится. Жалко, такой кедр был, ручищами не обхватишь. Эх, люди…
Он прислонил централку к мёртвому стволу. Улёгся спиной к нему на лапнике, и, накрывшись с головой потрёпанной курткой, затих.