- Чаво это с тобой? - спросил Прохор, тоже смахивая чистосердечную слезу.
- Да ничаво, - сказала Дарья. - Чи бы мы робыли без товарища Сталина?
- Самогонку бы пили, - опять сорвалось с непокорного языка Прохора.
- Чи, горбатого гроб исправя.
- Так-то горбатого, я ишо не сгорбился. А теперь и некогда, - отрезал Прохор. - За товарища Сталина буду пить стоя.
Глава шестая. Из окна правительственного вагона.
Делегация возвращалась во Владивосток окрылённой. Ей казалось, что поезд «Москва-Владивосток» едва тащился, терял время на частых остановках. Всем не терпелось поделиться услышанным и увиденным. Хотелось по приезду сходу включиться в работу, чтобы выполнить план третьей пятилетки, принятой на съезде. Сделать свой край небывалым по красоте и по мощи. Каждый воодушевлённо рисовал свою картину.
Николай Михайлович видел край в промышленных стройках, в лентах широких дорог (вдоль и поперёк по всей тайге) с юга и до севера края. По долинам нивы греются под солнцем, покрытые хлебом, кукурузой, соей и обязательно – картошкой. Владивостокский порт вместе с Находкой – в гранитных причалах, и каждый – с краном, да не с одним. А на рейде – пароходы под флагами разных стран. По сопкам – высятся многоэтажки. Быль стала явью! Ему на язык так и напрашивался вдохновляющий стих глашатая партии:
Я планов наших люблю громадьё,
размаха шаги саженьи,
Я радуюсь маршу,
которым идём
в работу и в сраженья.
И так по всей стране, просторы которой можно было представить, лишь находясь в поезде: «Москва-Владивосток». Дорога неблизкая. Едва не полмесяца день и ночь пыхтел паровоз, чтобы одолеть её. И видишь через смутное окно родину свою – Россию. Вся она в берёзках, в ёлках, где в озёрах, а где в речках. И поля, поля! Да одинокие деревни, при виде которых почему-то сердце сжимается какой-то сердобольной тоской, словно там ты родился, жил и оставил что-то своё самое родное. А ведь там ты никогда не был. Жил в Москве, да и в других обустроенных городах, казалось бы, прирос душой. Жил бы да жил. Работал, творил. Радовался заводам, фабрикам, электростанциям, которые дают стране промышленной хлеб, а для пролетариата – работу. И где пустырь… Опять же как у Маяковского:
…Сидят в грязи рабочие,
сидят,
лучину жгут.
Сливеют
губы
с холода,
но губы
шепчут в лад:
«Через четыре
года
здесь
будет
город-сад!».
«Товарищ Сталин сказал, словно вторя поэту, - припомнил Николай Михайлович, - сократить бы намеченную пятилетку на год. И
…аж за Байкал отброшенная попятится тайга.
А тайга как началась за Уралом, так всё и стояла за окном. Тянулась и тянулась. Одинокое село с высокими избами и тоскливым дымком над крышами, всё ещё занесённое снегом, мелькнуло в глубоких просветах чёрного леса и накрыло серым пятном прошлого краски производственной картины будущего с воодушевлением – «Мы старый мир разрушим до основания, а затем…», наброшенной уже на чистом полотне Николаем Михайловичем. « он живёт в таких бесчисленных сёлах и трогает, как кресты на погосте», - подумал Николай Михайлович, теряя вдохновенье. Уцелевшие образы старого мира, попадавшие то тут, то там по необъятной России-матушке, тянулись, как необрезанная пуповина, за составом, едва влекомым паровозом с его 25 процентным КПД ещё дореволюционных времён и, смущая душу, мешали сердцу рваться вперёд. Он рывком зашторил окно и стал готовить речь к предстоящей встрече во Владивостоке, в которой главный упор – выполнить третью сталинскую пятилетку в четыре года. Поднять на это дальневосточников – его основная задача, как первого секретаря Приморского края. Он был в расцвете сил, полный надежд на светлое будущее, а грандиозные задачи, поставленные перед страной съездом партии, окрыляли его. Петрову не терпелось начать работу. Скорее бы прибыть во Владивосток, сойти с поезда и без всякого промедления приступить к выполнению грандиозных планов. Перед глазами маячило будущее в образе товарища Сталина.