- Ишь, шустрый! - Дарья, одёрнув юбку, как-то нерешительно сжала колени.
Он прошептал:
- В сарае можно, а здесь несподручно?
Тут поезд резко затормозил, и губы Прохора достигли губ Дарьи. Они были податливы. Он пожалел: «Эх, ядрёна вошь, почему я не в сарае?».
А за окном всё загородил ряд зарешеченных теплушек. Из них грянуло шальное многоголосие:
Наш паровоз вперёд лети,
в коммуне остановка…
К железным решёткам маленьких окошек прильнули серые лица. Вдоль теплушек бежал конвой с немецкими овчарками. Злобному лаю был ответ:
Другого нет у нас пути,
В руках собак винтовка…
- О, Господи! - ахнула Дарья, вытаращив глаз. - И все враги народа… Насовали столько, а они поют. Не напелись…
- Поди нет, - буркну Прохор, трезвея. Что-то дрогнуло в его сознании. Опьянение властью пропало. Он сообразил: чем выше заберёшься, тем больнее падать на землю будешь. Нет, лучше от родного пола не отрываться. Надо вернуться к коровам в сарай. Там я свой парень, и совесть моя перед миром чиста. Никого судить не буду. Столько мужиков за решётками, и все против власти. Нет, это не по мне. Старики говорят: «не судите, сами судимы будите».
Правительственный поезд с огромным портретом Сталина во главе, тоже будто опомнившись, дёрнулся, как с перепуга. Паровоз тяжело вздохнул, поднатужился. Колеса, пробуксовав, начали набирать обороты. Состав тронулся. Вслед ему из теплушек неслось напутствие:
- Эй, это сила,
Это сила, сила красная идёт!
Эй, власть Советов!
Власть Советов никогда не пропадёт!
Колёса отбивали: «Так, так, так! А если не так?!», вызывая у Прохора сомнение – быть или не быть?
Привокзальная площадь была заполнена встречающими. В центре – временная трибуна, вокруг – красные полотнища. Они надувались, как паруса под благодатным ветром. На их тугой выпуклости одна и та же надпись: «Даёшь пятилетку в четыре года!».
«Партийный актив постарался. А я готовил пламенную речь. Вот она в двух словах, - подумал Николай Михайлович, в радостном волнении поднимаясь на трибуну. - Все мы охвачены одним желанием, но моё слово последнее. Я несу ответственность за выполнение перед партией и народом. Не мы, а лично я, как сказал товарищ Сталин».
И горячее желание взять на себя партийную ответственность перед всеми собравшимися на площади охватило его. Да и все дни, проведенные в поезде он жил тем, чтобы донести до приморцев, с которыми он, за прошедший год своей работы первым секретарём, слился душой. Какие грандиозные задачи поставлены перед ними, и надо подписаться под этим. Конечно, он понимал, что, судя по лозунгу, все знают, на что идёт страна. Какие подвиги её ожидают и трудности тоже. Но у приморцев были ко всему и дополнительные задачи, связанные с морем. И он, коротко напомнив, какими должны быть Тихоокеанский военно-морской флот и торговый через четыре года, после бурных аплодисментов закончил короткую речь свою словами:
- Дорогие приморцы! Я думаю, от вас, от лица всех трудящихся послать телеграмму товарищу Сталину о таком обязательстве. И мы выполним…
Громогласное «Ура!» было подтверждением.
И выполнили бы, но не прошло и три года, как не оконченные планы рухнули в чёрную бездну страшной и долгой войны… Сокрушительное наступление немцев никак не вязалось с тем, что утверждалось: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей не отдадим!». Многие недоумевали. Прохор в своём сарае открыто возмущался:
- Куда товарищ Сталин смотрел? Всех военных начальников посадил, и вот… Немец прёт напролом…
Коровы мирно пережёвывали жвачку. Он ещё больше возмущался:
- Коровы, вы и есть коровы!
Но не только коровы его слова подслушали. Вскоре Прохора забрали и посадили, чтобы не распускал ложные слухи в глубоком тылу. В лагере он был проигран урками в карты, но его спасла находчивость. Он, чуя свой смертный час, затянул своим приятным и задушевным голосом песню:
- Сижу я в темнице сырой
Вскормлённый на воле орёл молодой…
Звериная блатва пустила слезу. И его оставили, чтобы пел душещипательные песни. Пел он недолго. Добровольно согласился на фронт. В штрафном батальоне смыл свой грех перед родиной кровью. На мине подорвался и остался без обеих ног в конце войны. Вернувшись в Приморье с трофейным аккордеоном, на тележке с деревянными колесиками перекатывался из вагона в вагон пригородных поездов и пел. Потом, таких как он, собрали в специальные госпитали, и там его след затерялся.