Глава седьмая. Предупреждение.
В октябре 1941 года, когда враг уже был под Москвой, Николая Михайловича вместе с новым командующим Тихоокеанским флотом адмиралом Юмашевым, (Кузнецов был переведён в Москву наркомом флота СССР) и также новым командующим Дальневосточной армией генералом Опанасенко,
*(Штерн был снят и казнён в этом месяце), вызвали в Москву. Настроение у них было скверное. Николай Михайлович был озабочен тем, что, не зная цели вызова, не мог подготовиться, всё искал причину и не находил. А причина была в нём. Внезапное нападение дружественной Германии без объявления войны и стремительное безудержное наступление её войск, бомбёжка городов дальней авиацией ошеломила. Все наши дипломатические усилия, мирные договоры оказались блефом. Да, мы готовились к войне. «Если завтра война, если завтра в поход – мы сегодня к походу готовы!». Где этот поход? Нам внушали, что чужой земли нам не надо, и мы «своей ни отдадим не пяди». Да, мы готовились к войне. Но она пришла раньше, чем мы ожидали. Ожидали. Так почему наша непобедимая Красная Армия оказалась настолько неспособной, что была смята у границ? Почему так получилось? Те наши знаменитые маршалы, которые, судя по дознаниям, только тем и занимались, что разваливали армию, а вновь назначенные, где были во время внезапного нападения? Почивали на лаврах? Вопросы, вопросы… Они стояли в глазах у всех, и были обращены к Николаю Михайловичу, где бы он ни появлялся, мобилизуя народ сплотиться вокруг партии и встать на защиту родины от вероломного врага. Что он мог сказать кроме этого? Но он не настолько высок в партийном чине, чтобы выступить со своим «я», тем самым, взять допущенное на себя, как учил товарищ Сталин.
«Вот за край, если бы война началась на нашей дальневосточной границе, я бы взял всё на себя. Почему же товарищ Сталин молчит?».
И впервые образ Сталина качнулся перед ним. Признаться в этом даже самому себе было страшно. И он боялся при встречё с вождём показать ему свои глаза. Ибо и сам себе не мог поверить, что тот мог допустить ошибки и не признаться в этом народу. Видя мучительные вопросы в глазах других, не допускал даже глазами своими опорочить любимого вождя. Ещё жила в нём надежда попасть на фронт. Конечно, он как военный специалист был ничто, но политруком-то смог бы. Да пошёл бы и рядовым. Чем он хуже других добровольцев? Возраст и здоровье позволяли. Как говорится, кровь с молоком, а он в тылу. Ему казалось, что за спиной товарищи его осуждают, мол, к патриотизму призывает, а сам-то. Поделился этим с женой. Она только усилила это чувство, сказав со вздохом:
- Я тоже замечаю во взглядах: «Ей хорошо, муж под боком, и сама среди книг в тишине и уюте…». Знаешь, я уже пошла на курсы медсестёр. Вот закончу и на фронт…
Он ошарашено взглянул на неё:
- Ты меня спросила?
- Разве об этом спрашивают близких, когда по воле сердца уходят родину защищать?
Ну, как ей возразишь? Только крепче обнял её и прижал к себе. Но ему-то надо партию спросить, и наверняка самого товарища Сталина. И что тот ответит? Да то, что и я товарищам, руководящим в тылу, задача которых: всё для фронта. «Сиди под бронёй и, как дока в своём деле, делай так, чтобы твоё предприятие выполняло эту задачу день и ночь». И Николай Михайлович пришёл к выводу: его вызвали, чтобы Приморский край, находясь далеко в тылу, под его руководством делал всё возможное, исходя из сложившего военного положения в стране, которое знало ЦК во главе со Сталиным. Надо было донести это до всех низовых партийных организаций страны. И все сомнительные вопросы были отброшены, как наносящие вред. Николай Михайлович вздохнул с облегчением, оставив их для истории.
Генерала Опанасенко терзало одно: «Не из-за меня ли и других вызвали, как свидетелей?». Он невольно относил себя к той плеяде военных, на которую пал карающий меч чекистов и не мог избавиться от предчувствия, что и его, рано или поздно, ждёт та же участь. В дальневосточной армии, как звенья какой-то ненадёжной цепи, выпадали один за другим: Блюхер, Штерн, а теперь и его очередь. Тешил себя мыслью, что начавшая война избавит его от такого неслыханного поворота судьбы. Но этот внезапный вызов в Москву вновь разворошил предчувствие. И он, теряясь в догадках, не находил себе место. Почти всю дорогу молчал. Представлял Сталина в роли главнокомандующего и испытывал к нему какую-то неприязнь, словно тот получил это звание незаслужено, а лишь потому, что были убраны маршалы Тухачевский и другие, не менее заслуженные и проверенные в деле. И глушил эту мысль в себе добрыми глотками коньяка в одиночку, да молил бога попасть на фронт. Гражданская судьба миловала его от бесславной пули в затылок, но военная… – не сберегла от вражеской. И судить её не надо. Сам выбирал, зная, чего она стоит. В Курской битве, решавшей исход войны, генерал был тяжело ранен. Ушёл из жизни, как и суждено тому, кто посвятил себя защите отечества. Добрая ему память и таким, как он.