и явится
весомо,
грубо,
зримо.
Каждое слово, как гвоздь вбивала в незримость, резким взмахом лопаты выбрасывая из глубокого рва поддетую на дне землю. Ей казалось, что так надо. Не тянуть же песню в этой яме: «Ты жива, ещё моя старушка». От слёз вся глина намокнет под ногами.
Все опасливо смотрели на неё. И, будто оправдываясь:
- Но мы-то причём тут? Приказано, мы и капаем.
- Это же не просто канава.
- Для нас! А у потомков она вызовет недоумение. - И снова взмахнула тяжёлую лопату. Но сил уже не хватило. Не дотянулась доверху рва, и земля посыпалась обратно.
- Передохни, - посоветовал кто-то сочувственно.
Наталья Тимофеевна послушно воткнула лопату, упёрлась на неё грудью, и, отдышавшись, продолжала:
- Как у нас вызывают недоумение голые сопки Владивостока. А в 1905, во время войны с Японией они были сплошь покрыты лесом. Но после падения Порт-Артура, опасаясь нападения на Владивосток, по приказу военного начальства лес на сопках был вырублен подчистую. Все верили, что так и надо. Японцам скрытно не подобраться. Они и не подбирались, а сопки остались голыми. Вся почва с них смыта. Остались одни камни. И сейчас мы, потомки тех, кто боялся за себя в 1905, сколько посадок ни делаем, всё бестолку. Ну, думаем, зачем вырубали… Так и о нас будут думать. А скажи им, что женские руки такой ров выкопали, они не поверят. Скажут, что не было в жизни таких женщин…
- Как это не было? - раздался голос бригадирши, спрыгнувшей в ров. - А мы кто? - и, подбоченясь, встала напротив Наталии Тимофеевны.
То была бывшая свекловичница Дарья, что значит – победительница. Оно и напророчило. После съезда она пошла «в люди». Первое время её возили по таёжным захолустьям, где она рассказывала, что благодаря советской власти стала членом правительства. Потом её избрали в исполнительную власть. Она перебралась жить во Владивосток. И никто её уже Дарьюшкой не кликал, величали Дарьей Семёновной. Даже те, которые в отцы ей годился. Колени её стали сухими и никого из мужского пола не привлекали. Вся с ног до головы тощая, как берёзка, которую пересадили с влажной почвы в безводную. Пустила было липкие листочки и сбросила, не успев украситься ими. Так и она. Какое платье не надевай, в какую юбку не влезь, а выпуклости никакой. Некогда румяное лицо её, в котором, как в зеркале, отражалось удовлетворение сельским трудом своим, сжалось от начальственной строгости, не присущей её породе, и которую она лишь напускала, сидя в президиуме. Порой, оставаясь в одиночестве, она сожалела: «Надо бы мне свеклой заниматься, а я родителей не послушала и оторвалась от земли. Вот наказание... Не женщина я теперь для мужика годная, а слуга народа…».
На сей раз её назначили бригадиршей копальщиц, как к слабому физически стаду людей проверенного пастуха. И она пыталась, как всегда, оправдать доверие партии, в которую её приняли ещё перед съездом.
Сейчас на ней была тельняшка на выпуск, подтянутая флотским ремнём. Не хватало только маузера. Но она и без него казалось воинствующей единицей, готовой в пух и прах разнести любого классового врага.
- А я кто по-твоему? Не женщина?! - в напористой запальчивости выпалила она. - Я – член правительства. Депутат Верховного Совета. И я могу заявить от всех советских женщин, что мы не уступаем мужчинам. Откедова ты взяла, что у нас нет таких женщин? Мы что, не участвовали в выполнении сталинских пятилеток? Не перебрасывали своими руками песок ферганский, строя канал? Не месили, как тесто, цемент для Днепрогэса? Не таскали кирпичи для печек Магнитки? На аэроплане Гризадубова с подругами через всю нашу страну перелетели. Летчицы, да ещё какие! А Паша Ангелина, какой трактористкой стала! Пашет так, что мужику не догнать. Куда не кинь, мы везде! И теперь многие из нас винтовку в руках держат. А в тылу – мужиков заменили. Кто как не мы вот какие поезда на фронт отправляем, - вскинула она ленинский жест в сторону торжественно прогудевшего поезда. - Правильно, бабы, я говорю? - спросила она напористо.