Измаил кивнул, перестав разыгрывать Несогласного.
— Итак, ваша жизнь теперь в ваших собственных руках.
— Правильно.
— Тогда о чем же вам тревожиться?
— Что ты хочешь сказать?
— Если ваша жизнь в ваших собственных руках, только от вас зависит, будете ли вы жить или вымрете. Именно это означает выражение «взять свою жизнь в собственные руки», не так ли?
— Да. Однако, несомненно, есть еще вещи, которые вне нашей власти. Мы не смогли бы взять под контроль или пережить полную экологическую катастрофу.
— Значит, вы все-таки не в безопасности. Когда же вам ничто не будет грозить?
— Когда мы вырвем из-под власти богов весь мир.
— То есть когда весь мир окажется в ваших собственных, более компетентных руках.
— Да. Тогда мы освободимся из-под власти богов. И они ни над чем больше не будут иметь власти. Вся власть сосредоточится в наших руках, и мы наконец обретем свободу.
6— Что ж, — спросил Измаил, — продвинулись мы вперед?
— Мне кажется, продвинулись.
— Как ты думаешь, обнаружили мы корни твоего отвращения к жизни, которую вели люди до начала земледельческой революции?
— Да. Самое бесполезное увещевание Христа заключается в его словах: «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться… Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их… Вы не гораздо ли лучше их?» В нашей культуре единодушный ответ на это будет: «Нет, черт побери!» Даже самые благочестивые монахи озабочены тем, чтобы сеять, жать и собирать в житницы.
— А как насчет святого Франциска?
— Святой Франциск полагался на щедроты земледельцев, а не Бога. Даже самые ортодоксальные из ортодоксов затыкают уши, когда Иисус начинает вещать о птицах небесных и о полевых лилиях. Они уверены, что говорит он это просто для красного словца.
— Значит, ты думаешь, что именно в этом корень вашего отвращения. Вы хотели и продолжаете хотеть, чтобы ваша жизнь находилась в ваших собственных руках.
— Да. Несомненно. Для меня любая другая жизнь почти невообразима. Я способен думать об охотниках и собирателях только как о существах, пребывающих в состоянии постоянного беспокойства о том, что принесет им завтрашний день.
— Но они не живут в вечной тревоге. Спроси любого антрополога. Они гораздо меньше страдают от неуверенности в завтрашнем дне, чем вы. Им не грозит потеря работы. Никто не может заявить им: «Платите денежки, иначе не получите ни еды, ни одежды, ни крова».
— Я верю тебе. Если подойти к делу рационально, то верю. Но я имею в виду свои чувства, свое воспитание. Матушка Культура говорит мне, что жить в руках богов — значит постоянно испытывать страх и тревогу, жить в бесконечном кошмаре.
— И именно от этого избавляет вас земледельческая революция: она кладет конец мучительному кошмару. Она делает вас неподвластными богам.
— Да, правильно.
— Итак… Мы теперь нашли два новых определения: Согласные — это те, кто обладает познанием добра и зла, а Несогласные…
— Несогласные — те, кто живет в руках богов.
Часть 12
Около трех часов дня дождь прекратился и ярмарка ожила, зевнула, потянулась и вновь принялась освобождать деревенщин от их денег. Снова оказавшись не у дел, я побродил немного вокруг, расстался с несколькими долларами и наконец решил, что стоит разыскать хозяина Измаила. Им оказался чернокожий с жестким взглядом по имени Арт Оуэнс, пяти с половиной футов ростом, который явно тратил больше времени на поднятие тяжестей, чем я на свою работу за пишущей машинкой. Я сказал ему, что интересуюсь возможностью приобрести его гориллу.
— В самом деле? — пробубнил он без всякого выражения — похоже, мое предложение не произвело на него впечатления.
Я повторил, что в самом деле интересуюсь животным, и спросил, во сколько оно мне обойдется.
— Примерно в три тысячи.
— Ну, это нереально.
— Какая же сумма вам кажется реальной? — спросил он без всякого любопытства, явно не заинтересованный.
— Ну, предположим, тысяча.
Он усмехнулся — совсем слегка, почти вежливо. Мне почему-то этот парень нравился. Он был из тех, у кого где-нибудь в ящике пылится диплом юридического факультета Гарварда, которому не нашлось достойного применения.
— Это очень-очень старое животное, знаете ли, — сказал я ему. — Джонсоны привезли его еще в тридцатых годах.