— Он. Лансер.
— …
Виктор молчит. Он мог начать игру: Вытаращить глаза. Поперхнуться, закашляться. Удивленно переспросить. Задумчиво покачать головой — мол, надо же до такого додуматься. Мог даже поддакнуть, сказав, что такие версии встречались и раньше, хотя и не в отношении Лансера.
Но Виктор знает, что раз я спросил, значит играть не надо. У нас традиция — друг другу не врать. И задавать вопросы только тогда, когда в ответ нужна правда.
— Ты давно понял?
Замечаю две вещи: во-первых, Виктор перешёл с английского на испанский. Несомненно, чтобы подчеркнуть обращение на «ты» и именно в единственном числе — он не сомневается, что кроме меня, никто ничего не знает. Во-вторых, Виктор вдруг становится как-то более спокойным, как будто гора упала с плеч. Почему? Почему моё знание вдруг вызывает такое облегчение? Почему буквально за секунду этот человек как-будто скидывает ношу, которую носил всю жизнь?
— А ведь тебе, Вадим, дюжина лет понадобилась, чтобы добраться до правды.
— Меньше. Гораздо меньше. Но не хотел взрывать бомбу, которую не я закладывал.
— Может быть, просто выжидал удобный момент?
— Может быть. Только я не Герострат, чтобы переворачивать мир ради славы.
— Брось… Сколько раз уже мир переворачивали. Рухнет правительство, посудачат газеты, упадут акции… Как там твой Глеб говорил? Лишний раз миру перевернуться только полезно?
— Виктор, перестань. Мы оба прекрасно понимаем, что станет с мировым порядком, если правда вылезет наружу.
— Ты уже заголовками передовиц вещаешь. Как в вашей песне: «Эту правду не задушишь, не убьешь»?
— Это не наша песня, её в Союз Ив Монтан привёз.
— Какая разница. Пели-то вы.
— Придумали-то французы.
— Ну, даже если мировой порядок рухнет, не французы займут верхнюю ступеньку…
— Не французы.
И не мы. Арабы? Китайцы? Бразильцы? Зачем гадать. Я молчал, потому что не хотел потрясений.
— Вадим, Вадим…
А теперь ты внезапно осознал, что молчание — это преступление.
— Виктор, Виктор, не говори красиво… Я же задал вопрос: «Давно он умер? И как?»
Опять молчание. С дымящейся сигаретой. Точно такое же, как молчание многолетней давности. Только тогда, в беседе на эту же тему, делал длинные паузы и курил полковник Голиков, а сегодня — Виктор Фуэнтес, американец, сотрудник ЦРУ, мой напарник.
В 1991 Глеб чувствовал странности, но воспринимал ситуацию, как обычное рабочее задание: Надо подготовить для передачи американцам досье с материалами по убийству их президента. В качестве жеста доброй воли. Для налаживания отношений. Для зарабатывания очков в большой политике. Собрать досье по крупицам из кучи архивов — военных, партийных, гэбистских, газетных. Из разных регионов, уровней, отраслей. Порыться в хрупких страницах. Отбросить хлам, придать материалу солидности, весомости и значимости, если таковых изначально не окажется. Создать цельную картину, чтобы старый-новый враг-союзник увидел, какими мы стали хорошими и с какой готовностью готовы его порадовать.
Почувствовав странности, Глеб Сергеевич поставил на дело меня. В классических пьесах иногда присутствует молчаливый лакей, споро и незаметно подающий завтрак главному персонажу. Меня Глеб выбрал на роль лакея. Скажем, на роль клерка, если «лакей» звучит обидно.
Работу над делом я начал в декабре девяносто первого. А в феврале две тысячи четвёртого я обедаю в уютном португальском ресторанчике с Виктором Фуэнтесом, моим партнёром из ЦРУ. За эти годы из клерка-лакея я вырос в одну из самых важных фигур в колоде карт, определяющих развитие нашего мира. Но об этом пока никто не знает, кроме меня. В этот момент начинает догадываться и Виктор.
— Лансер умер в 1985 году. В октябре.
— «Акилле Лауро»?
— Ты и об этом догадался?
— У меня были три версии, эта последняя.
— Хм… любопытно, а первые две?
— Сначала я решил, что в семьдесят втором, когда Жаклин покинула остров.
— Логично.
— Однако, когда дошло, что значимые события — скажем, начало развала крупнейшей державы, — должны были обязательно совпадать со смертью Лансера, то стал копаться в восемьдесят пятом. Рим, Вена… «Акилле Лауро»…
— Но ведь могли убрать тихо и незаметно?
— Исключено. Кто отдал бы приказ? Кто исполнил бы? Если в день покушения вы на убийство не решились, то в семидесятых или восьмидесятых — исключено…
— Ты забываешь, что в шестьдесят третьем не было времени на размышления.