Не знаю, что сильнее снизило боеспособность киевлян: мёртвое тело Жиздора, проданное мною им перед штурмом, или красочно пересказанные свидетельства "нечестности" Государыни.
Доброе имя, создаваемое десятилетиями "правильной" супружеской жизни, покорностью, исполнением заветов христианских, терпением выходок и равнодушия мужа, было уничтожено.
"Все прошло, все умчалося
в невозвратную даль,
Ничего не осталося,
лишь тоска да печаль".
Она, верно, утопилась бы. Или повесилась. С тоски-печали. Но случилось иное. Тем более, что ни "гимназисток румяных, от мороза чуть пьяных", ни "трепета длинных ресниц" в "усталой позе" в её погибшем у Вишенок прошлом - не было.
Утратив прежнее, она ощутила себя свободной.
Тяжёлое, жаркое, парадное одеяние Великой Княгини, тёмные душные переходы и горницы великокняжеских теремов, жёсткие рамки придворного этикета, постоянный контроль множества подсматривающих и подслушивающих слуг, вздорность и неприязнь мужа, не всегда сдерживаемые нормами приличия, кокон плотной паутины обязательств и отношений, выросший вокруг нею, давивший, душивший её душу... вдруг пропал.
Воля!
Она никому ничем не обязана, ни от кого ни в чём не зависит. Кроме господина, конечно. Но он же - только один!
Парадокс: чтобы обрести душевную свободу ей оказалось нужно стать бесправной рабыней.
Единственной паутинкой, которая связывала её с прошлым, был её младший сын. Он заболел, я послал что-то лекарственное, она восприняла такое как высочайшую милость. Восхитилась, умилилась и прониклась. Преклонением пред добротой господином ея.
Забавно: на том же самом месте, в Киевской усадьбе бояр Укоротичей, она пережила то же самое, что и я девятью годами раньше: ощущение полной беззащитности. Беспомощности. Безнадёжности. Единственная надежда - хозяин. Столп. Вокруг которого крутится мир. Его доброе отношение.
Иначе - муки. Не только телесные, но и душевные. Души угнетаемой, унижаемой, втаптываемой и терзаемой враждой окружающих. Души без смысла - в себе, без пощады - снаружи.
Господину нет нужды проявлять неприязнь - достаточно просто равнодушия.
"Я тебя отпущу. И ты сдохнешь".
Местные жители замучают, забьют, в куски порвут. Не в воздаяние за нынешнее, а следуя своим представлениям о предположительно совершённом в прошлом или возможном в будущем. Из мести. За своё поражение. За своих погибших, за свои беды, за собственные трусость, слабость, предательство.
Мир превратился в панораму хищных челюстей, жадно лязгающих и ядом сочащихся.
Лишь статус "подстилки Зверя" защищал от человеческой злобы.
Киевляне-полоняне относились к ней крайне враждебно. Почитали похотливой изменщицей.
Киев взят, власть переменилась. А вот души человеческие... На неё было совершено покушение, попытка отомстить.
Отомстить - ей?! За что? За нашу победу? Она же сама жертва! - А кому?! Ни до меня, ни до Боголюбского дотянуться не могли.
Двоих придурков... виноват: придурка и придурку, забили кнутом насмерть.
Как это делается, как выглядит разлёт вырываемого из человеческого тела мяса "мало не до кости", ошмётками по двору, как капельки крови попадают на одежду, на лица присутствующих, как негромко хрустит позвоночник под последним ударом палача-кнутобойца... Я это - уже. В Рябиновке, в Пердуновке... Вот, довелось полюбоваться и в Киеве.
Мы сидели с Агнешкой на крыльце, среди коленопреклонённой толпы полонян, и наблюдали.
Публичная казнь. "Чтобы помнили".
Она бледнела, вздрагивала от свиста кнута, от щелчка крекера (пучка конских волос на конце кнута) при прохождении звукового барьера. Но отвечала на мою улыбку улыбкой. Пусть и нервной, дрожащей.
А по рядам полона неслось негромкое шипение:
-- С-ссукка, змеищщщаа, изменщщщщица...
Чудаки.
"Посеешь поступок - пожнёшь привычку".
В боевых условиях всё происходит быстрее: посеешь звук - пожнёшь судьбу. Короткую.
Сухан мой уже не зомби, но многие свои особенности сохранил. Например, уникальный слух. Шестеро "шипящих" были извлечены из толпы и... У учеников Ноготка появилась возможность похвастать своими умениями. Раз за разом.
Я не спешил. Души человеческие с одного щелчка не меняются. "Щелчка" - крекера.
По завершению казни стёр капельки крови запоротых насмерть с её лица и одежды, набросил на плечи знаменитый белый пуховой платок. Снежно-белый палантин козьей шерсти тонкой работы. Цена такому платочку как бы не пара сотен коров. В нём она была в тот день, когда я убил её мужа. Теперь платок к ней вернулся. Когда я убил её обидчиков.