— И ты?
— А что я? Мы не обо мне пришли говорить. Я люблю свою жену.
— Достойно. — Медленно, как в старом кино, я подхожу к столу Савина и беру в руки фотографию. Там он обнимает своих дочерей. Двух чудесных девочек. У одной кудри как у Семена, у другой его глаза. На снимке мой приятель смеется, глядя в объектив и выглядит таким счастливым, что становится тошно. — Сема, а скажи, ты продолжишь сохранять эту философию и мужскую мудрость, даже когда твоим девочкам станут изменять их мужья?
Савин кривится.
— Разумеется, этого не случится.
— Отчего же? Мужики изменяют всегда, такое правило.
— Это низко, Римма. Даша и Катя не заслуживают такого сравнения, они дети, мои дочки.
— Так я тоже дочка, Сем! — Вскрикиваю я. — Я дочка своего папы, и если он умер, если меня некому защитить, это не значит, что нужно вот так!!!
Слова с трудом прорываются из горла. Каждое через боль, как будто у меня ангина. Как будто я не могу говорить. Прикрываю шею руками и немного подаюсь вперед, чтобы отдышаться.
Какой глупый вышел разговор.
Какая глупая выходит жизнь.
Выпрямляюсь, только когда Семен протягивает мне стакан воды:
— Римм, извини. — Шепчет он. — Я просто не хотел лезть в чужую семью, смалодушничал.
— Не страшно, — не голос, а воронье карканье. Снова кладу руку на горло, не хватало еще заболеть. Хотя, тогда можно закрыться ото всех дома и никого не впускать, а потом, потом обязательно что-нибудь придумаю.
Молча осматриваю кабинет, поднимаю с пола сумочку, иду на выход.
— Римма, — зовет Савин, — понимаю, что сейчас не самый подходящий момент, но ты помнишь, что нужно освободить квартиру? — Я застываю, и в этой позе читается ответ. Как можно помнить о том, чего ты не знала! Семен стонет от досады: — Вот же… ситуация. Но я ничего не могу сделать, квартира то университетская, ее столько лет за Белым держали за заслуги, а как он уволился, так все. Ее на совете Виноградов выбил.
Вспоминаю тучного преподавателя латыни с красным «алкогольным» лицом. Обожал скандалы и квашеную капусту, которой провонял весь свой кабинет. А теперь провоняет и квартиру столько лет бывшую нашей.
— Сколько у меня времени, чтобы ее освободить? — Безразлично кидаю в сторону.
— Недели две, может три. — Вздыхает Савин. — Да, неловко вышло. Было бы проще, если бы ты знала заранее.
Оборачиваюсь. Смотрю в глаза, спрятанные за толстыми стеклами как за бронежилетом, и не понимаю, это все серьезно или он так шутит?
— Я бы знала заранее, Семен Гордеевич, если бы один мудак не покрывал другого. Так что, Виноградова предупреди, чтобы не торопился, я съеду не раньше чем через три недели.
Когда я возвращаюсь в машину, в голове становится так тихо, что даже полет комара на этом фоне звучит канонадой. Я погружаюсь в вакуум, где нет ничего и никого больше. В руках телефон, на котором открыта моя страница в инстаграм, где висит больше сотни непрочитанных. От фанатов Белого, которые обвиняют меня в болезни кумира (не досмотрела, не уберегла, лично толкнула машину в Неву). Я не в состоянии читать все ветки диалогов, но вижу, как люди делятся на два лагеря. Одни поддерживают Аню, засветившуюся после пресс конференции. Другие считают Кузнецову простушкой, недостойной их гения. Единственное что объединяет эти две группы — ненависть ко мне.
Я закрываю глаза.
В фильмах, которые я смотрела когда-то, женщина на распутье шла в парикмахерскую и делала себе каре. Вот только мне нравится моя прическа, и я не собираюсь ничего стричь. И стиль в одежде тоже нравится. И мне нечего выкидывать из дома, потому что в квартире моей всегда чисто и уютно. И резать вещи Белого на лоскуты я тоже не хочу.
Я даже не знаю, как спустить пар, что сделать, чтобы стало легче? Измениться? Но зачем? Куда?! Я симпатичная, умная, понимающая женщина с хорошим образование и музыкальным слухом. Я отличная жена, партнер, друг, любовница. Я сделала все для своей семьи, для своего мужа.
Вот только это мне ни хрена не помогло…