Наверное, я наивная, или меня в детстве уронили головой на кафельный пол, потому что я все еще жду. Раскаяния. Слез. Того, что человек, который испортил мне жизнь возьмет и признает это, попросит прощения, чтобы оставить мне шанс ему в этом отказать. Я идиотка, раз надеюсь на зачатки человечности в этом недочеловеке.
Лицо Белого невозмутимо, и теперь он не только цветом кожи, но эмоциями похож на камень. Даже бровью не ведет!
— Ничего не хочешь сказать? — Ну вот, а я уже срываюсь. Голос дрожит, и губы кривятся от подступающих слез. Мне хочется отвернуться, чтобы Филипп не видел меня такой, но я с мазохистским удовольствием заставляю себя и дальше смотреть на мужа. Мне больно, по-настоящему больно, и я не хочу скрывать это от гада, который эту самую боль мне причинил. — Почему молчишь, Фил? Впервые в жизни тебя подвели слова?
— Думаю, как обнять тебя, дурочка. Я к тебе не могу, ты ко мне не хочешь, — грустно улыбается он.
И эта улыбка выбивает из меня дух, то малое, за что я ещё держалась.
Сейчас он выглядит один в один как тот Филипп, которого я когда-то полюбила. Видеть его таким, то же самое, что встретить давно умершего человека, которого успел похоронить и оплакать.
«Его не существует» — молюсь про себя, — «и никогда не существовала, Римма, ты себе все это выдумала!».
— Ты ведь никогда не хотел детей, — смотрю в пол, в стену, в окно — куда угодно, лишь бы не на него.
— Шери, откуда в тебе это? — Стонет Белый. — Конечно, я хотел ребенка, и очень страдал, зная, что ты никогда не подаришь мне сына.
— И завел его на стороне…
— Глупышка. Ты бы ни за что не согласилась на суррогатное материнство, я ведь тебя знаю, а так… Когда Анна сказала, что беременна, я уже знал, что этот мальчик дан нам с тобой Богом. Это наш с тобой сын.
Поднимаю на мужа красные, воспаленные глаза:
— Ты бредишь?
— Конечно, без тебя мои мысли всегда путаются. Ну же, не плачь, моя хорошая. Я правда не ожидал, что все так выйдет, думал увезти Анну в Питер, чтобы она никак не могла тебя задеть, обеспечить ей достойный уход, пока она не родит, и потом забрать ребенка нам.
— А мне сказать, что нашел его под дверью?
Белый устало хмурится, и я знаю, почему. Он ненавидит примитивные метафоры и плохой юмор, а это все, на что я сейчас способна.
— Римма, я бы сказал тебе правду, очень мягко и осторожно подвел к тому, что мой обман был необходимостью. Ты хочешь малыша, я мечтаю о нем и чудо случилось, у нас будет свой ребенок. Неужели ты не рада?
— До смерти, — шепчу я. — А что Нюра? Что бы ты сказал ей?
— Тоже правду. — Кивает он. — Ну, какая из Анечки мать, она сама еще ребенок! У нее впереди вся жизнь, и не вина этой бедной девочки, что она в меня влюбилась, а я не смог устоять в минуту слабости. Я спасу ее, тем, что заберу этого кроху. Анна сможет доучиться, не здесь уже, а подальше от нас, разумеется. А мы с тобой станем родителями. Самыми лучшими для самого лучшего малыша. Моим по крови, твоим по сердцу.
Руки дрожат, и это особенно заметно, когда я пытаюсь запахнуть на груди куртку Никиты. Раза с пятого у меня получается это сделать и вдруг становится не так страшно. Плотный деним как броня окружает меня со всех сторон, принося вместе с теплом уверенность, силу и желание бороться. Я поднимаю лицо вверх, и смотрю прямо. На человека, которого предпочла бы не видеть.
Ни-ког-да.
— Не пойму, кто скрывается под этой маской, Фил? Умный манипулятор или тупой урод?
Губы белого вытягиваются в тонкую нить:
— Римма, неужели ты совсем забыла хорошие манеры?
— Все-таки тупой урод, — киваю я. Встаю со своего стула и прячу ладони в безразмерных карманах куртки. Не хочу доставить Филу такое удовольствие — видеть, как меня трясет. — Филипп, мы разводимся, все документы будут готовы, когда ты вернешься из Мюнхена. Делить нам особо нечего, квартиру, в которой мы жили, забрал университет. Кстати, Виноградов сказал, что твой буфет идеально подходит для засола капусты.
Со злорадством отмечаю как побелело лицо мужа, Виноградова тот ненавидел и просто не переживет, что придется отдать любимую квартирку этому пьяному скандалисту. Любуюсь результатом своих слов и добиваю:
— А деньги, которые ты снял на содержание Нюрочки, все-таки придется поделить. Ребенка оставь себе. Твое инвалидное кресло идеально сочетается с послеродовой депрессией Нюры, вечным недосыпом из-за колик и желанием сдохнуть.
Он молча провожает меня взглядом, таким острым, что порезаться можно, но я только ровнее держу спину, да тверже иду прочь. На пороге поворачиваюсь:
— Развлекайся, Шери. Как хочешь и с кем хочешь. Только уже без меня.