Никита непонимающе смотрит то на меня, то на дверь. В глазах никаких эмоций, они мертвенно пустые и настолько чистые, что меня это пугает. Он проводит рукой по голове, поднимая волосы на затылке. Мокрые от пота и слипшиеся, они сосульками торчат в стороны. Как у ежика. Милого и совершенно потерянного.
Когда я встаю, Савранский поднимается за мной и нетвердо, слегка шатаясь, идет по коридору.
Он молча обувается.
Я молча подаю ему джинсовую куртку.
Все это время мы не касаемся и даже не смотрим друг на друга.
Но когда его пальцы ложатся на мое плечо, тело снова прошибает ток. На секунду в легких кончается воздух, отчего я просто открываю рот, как выброшенная на берег рыба. Выгляжу глупо, но, слава Богу, Никита этого не видит, он отвернулся и пытается открыть замок. Тот почему-то его не слушается.
Целую вечность спустя раздается щелчок.
Никита переступает порог квартиры, выходит в подъезд, но когда я уже тяну дверь на себя, оборачивается:
— Знаешь, Римма, — говорит глухим, как будто бы чужим голосом, — хорошо, что твой муж больше не сможет ходить. Бить инвалида последнее дело, а я точно знаю, что не смогу сдержаться.
Глава 23
Сегодня третий четверг месяца, а значит я еду в гости к свекрови.
Надеваю красивое платье, даже в девяносто лет Инесса Марковна оставалась женщиной и умела ценить красоту.
— Римма, какие чудесные у тебя сережки, — любила замечать она.
— Спасибо, это подарок мужа.
— Знаю, — довольно хихикала старушка, принимая щедрость Фила за свою заслугу. Мол, она так воспитала.
Сейчас стало понятно, что дорогими подарками Белый просто пускал пыль в глаза, так, чтобы за блеском бриллиантов, я перестала замечать все, что теряется в бликах драгоценных камней. Ослепла. Но ничего, ничего, я вовремя (хоть и случайно) разбила очки и теперь вижу предельно четко. Даже то, что видеть не хочу. К примеру очередной пост в соц сетях Белого, где его изможденная, но счастливая рожа мелькает на фоне готического храма Кельна. Или Бранденбургских ворот Берлина. Или тенистых улиц Дрездена.
Для инвалида колясочника мой муж слишком быстро передвигался по Германии. А для писателя слишком мало делился событиями жизни.
Я до сих пор не знаю, что с его здоровьем, и сколько не смотрю в лоснящееся самодовольством лицо, не могу разобрать, как он. Надеюсь, что паршиво.
И еще сильнее надеюсь, что в Германии Белый надолго, потому что не представляю, как смогу жить дальше, зная, что где-то рядом он. Дышит, пишет, любит и все еще не помер.
С этими мыслями покупаю коробку эклеров и иду в гости к женщине, которая родила и воспитала этого монстра.
— Римма, я так вас ждала — голос ее больше не звенит, он серый, как тень на асфальте.
Разуваюсь, передаю пирожные Ниночке, сиделке, которую мы наняли для Инессы Марковны. Та вежливо улыбается в ответ, но я все равно замечаю темные круги под глазами и поехавшие вниз уголки губ.
— Как она?
— Все хуже, Риммочка. Но постоянно вспоминает Вас с Филиппом Львовичем, просит прочесть его книги. Я читаю, очень уж хорошо он пишет.
Киваю, и, не зная, что ответить, просто иду в комнату, где меня ждет свекровь. Она давно не ходит, но не смотря на недуг, не пролила и капли этой сумасшедшей жажды жизни. Такая же яркая, огненная, как и десять лет назад. Встречает меня Инесса Марковна в платье, еще более праздничном чем мое.
— Римма, душа моя, скажи Нинке, чтоб прекращала смотреть свои сериалы, я с ними в край деградировала. И главное, сколько раз прошу ее поставить обзорную экскурсию по Эрмитажу, нет же! Одни турки на уме!
— Ой, ну всяко лучше, чем эти ваши голые греки на вазах. — Беззлобно шутит Нина, пока расставляет на столике чайный сервиз. Для наших встреч всегда достают праздничный сервиз из серванта, вот и сейчас я любуюсь кобальтовой сеткой на боку чайника — фирменный узор ИФЗ. И пропускаю очередной вопрос от Нины: — Риммочка, ну вот скажите, кто краше, голый грек, который к тому же помер, или живой Серкан Болат?
— Я за живого Серкана, кто бы он ни был, — миролюбиво поднимаю руки я и смеюсь, когда Инесса Марковна называет меня предательницей.
Перепалка этих двоих возвращает меня во время, когда я была счастливой. Глупой, обманутой, но счастливой. И ненадолго становится тепло на душе.
Я медленно пью чай из фарфоровой чашки, и слушаю, как свекровь рассказывает про погоду, про цены в магазинах, про разбавленное, невкусное вино. Нить беседы все время ускользает от меня, потому что из Инессы Марковны плохой рассказчик. Когда-то живой ум покрылся почти вековой пылью. Женщина путается, забывает слова, и хоть я ее не тороплю, сама же злится на собственную беспомощность.