Глава 25
Я гуляю по городу так долго, что в какой-то момент начинают болеть пятки. Все-таки лодочки для встречи с юристом не та обувь, которую нужно надевать для побега от собственных кошмаров.
Страхи и черные видения гонят меня по переулкам, через мост, спускают вниз в Метро, кружат по Кольцевой, ведут через сдержанный, как концертный рояль, Арбат вплоть до ярких и громких, как аккордеон с ленточками, Патриков.
Здесь я теряюсь в толпе. А моя большая накопленная за годы боль расщепляется, проходит через сотни красивых, ухоженных, модно одетых людей, чтобы мне стало легче.
Дышать. Наконец можно свободно дышать.
Не думать о Нюре, о Филиппе, об их сыне, которому повезет или не повезет родиться в такой семье. О себе. О Свекрови, которой становится все хуже. О заканчивающихся деньгах. О сомнительных перспективах в издательстве. О Никите. Последнее дается мне труднее всего. Я столько раз хочу набрать его номер, рассказать, что со мной происходит, услышать спокойный, чуть хрипловатый голос, такой язвительный, будто все, о чем говорит Савранский — несерьезно.
Уверена, если бы я рассказала ему обо всем, мне бы стало легче.
Но нельзя.
Нельзя.
А что можно? Сочинять месть мужу, сидя на летней веранде и попивая остывший кофе — крохотными глотками из крохотной чашки. Здесь красиво и тепло, меня согревают всевозможные гирлянды, развешенные везде, от деревьев, то кованых перил. Я сижу тут пока не темнеет.
В какой-то момент отвлекаюсь на телефон, пришло уведомление о новом ролике Белого. И я с маниакальным упорством смотрю новое видео, на этот раз из Гамбурга. Лицо Фила светится как медный пятак, или, правильнее сказать как медный цент. Судя по ракурсам — на такое всегда обращаешь внимание — Белый ведет свои репортажи сидя. И не на стуле или уютном диване.
Конечно, лечения опорных болезней штука долгая и изматывающая, но сейчас я изо всех сил надеюсь, что судьба милостива, и Белый никогда не сможет больше ходить. Только если под себя.
Я несколько раз прокручиваю ролик. Кажется, на заднем плане слышу мелодичный смех Нюры, которая еще не догадывается, с каким уродом связала свою жизнь.
«Еще» значит, что я оставляю крохотный шанс на то, что когда-нибудь девочка прозреет.
Не с моей помощью, Климов, получив от меня телефон, велел не говорить никому о моих догадках. Нюре и Филиппу в первую очередь.
Когда официант в третий раз проходит мимо моего столика, решаю попросить счет. Я и правда здесь засиделась. Нужно возвращаться домой, убрать там оставленный бедлам, и, наверное, даже лечь спать.
Когда я уже поднимаюсь по лестнице, телефон в кармане пиджака начинает вибрировать. Отвечаю, не раздумывая:
— Алло, Настюш.
— О, наконец, я слышу твой голос. Мы говорим так редко, что я подумала, не выдумала ли себе такую замечательную подругу.
Замечательной я не была. Подругой тоже с натяжкой. А груз содеянного давит на меня так сильно, что я по неволе избегаю говорить с Савранской. Скрывать от нее правду оказалось так же сложно, как и открыться.
Пока Настя щебечет как они съездили в отпуск, конечно же в Горы, и как она наконец отдохнула, но не выспалась, я умираю от чувства вины.
— Римма, прием, ты меня еще слушаешь?
— Прости, — тотчас откликаюсь я, — задумалась.
— И о чем же? — В голосе подруги слышны нотки офицера Гестапо. — Надеюсь, не о том, как вернуться к своему гениальному придурку?
— Что?! Нет, — убедительно качаю головой, будто она сможет это увидеть, — конечно, нет. Кстати, о гениальных придурках, скажи, ты не помнишь, кто такой Боголюбов? Что-то знакомое.
— Конечно, помню, это ж врач-котик-ручки-из-жопки. Он, когда в Москве погорело, закрыл клинику имени себя и переехал в Питер. Тут амбиций поменьше, но до сих пор корячится, пока мы расхлебываем последствия его кустарных «поделок». А почему спрашиваешь?
Я молчу, но Настя слишком умная, чтобы не догадаться.
— Нет. Нет же! Римка, умоляю, скажи, что не правда.
— Не правда, — равнодушно повторяю я, царапаю пальцем побелку на стене. Я так и стою здесь, между третьим и четвертым этажом, почему-то возвращаться в квартиру мне не хочется.
— Римма, ты же понимаешь, что…
— А что? Что, Настя? Он бы ее убедил, что она сама бы на аборт побежала, мы что, не знаем, как это происходит.
— Вот п*дор гнойный, — в сердцах ругается подруга.
Я молчу. Потому что мне нечего ответить. И потому что я теряю дар речи, когда вижу уже знакомую картину: Никита спит на полу, уткнувшись косматой головой в мою дверь.