— Выход там, — повторяю то, что уже говорила.
Лицо Белого расслабляется, кажется, он боялся, что я начну рассказывать то, о чем знаю, ведь тогда Нюра от него уйдет. И он останется один. А в его случае это самое страшное.
Видя, в каком оцепенении находится Кузнецова, я сама беру за ручки коляску мужа и направляю ее в сторону двери. Хочу подтолкнуть к выходу, но уже через секунду Фил жмет какую-то кнопку, так что его трон лавирует между диваном и столом и снова перескакивает через порог.
Мы уже почти дошли до коридора, я уже почти освободилась от нежданных гостей, как вдруг мне захотелось помучить мужа. Сделать ему так же больно, как и он мне когда-то.
Наклоняюсь, якобы чтобы поправить на нем рубашку и шепчу:
— Будь паинькой, и люби свою Анну, а не то я перешлю ей скрины твоей переписки с коновалом, который должен был сделать ей аборт. Кажется, Нюрочке очень нужен этот ребенок?
На секунду лицо Фила застывает, превращается в каменную греческую маску Фобоса, бога страха. Рот некрасиво кривится, а зубы блестят от обильной слюны. Белый так напряжен, что даже не может сглотнуть.
— Ты не посмела бы рыться в моем телефоне.
— Кто знает. Может быть нет, и я этого не делала, а может, изучила там каждое фото, прочитала каждое сообщение. Ты никогда не узнаешь ответ. До тех пор, пока будешь вести себя хорошо и не расстраивать Аню.
— Дрянь, — шепчет муж. А потом что-то клинит у него в мозгу, отчего он кричит, как безумный: — Сука, тупая сука, которая вздумала мне угрожать! Я тебя за это в порошок сотру! Сгною! Уничтожу!
В ответ на эту истерику можно только рассмеяться, но я не успеваю сделать и этого, в коридор врывается не вовремя вернувшийся с работы Никита.
В темном пространстве трудно что-то увидеть.
Зато я слышу хлопок и тихое «Иии», как будто неподалеку скулит щенок. И от этого звука воображение рисует страшное.
Умом я понимаю, что Никита не сделал ничего Белому. Он даже не смог бы его ударить, хотя бы потому, что с его габаритами будет трудно просто завести руку назад.
Я убеждаю себя, что все в порядке, но это протяжное «Иии» сводит с ума.
И почему в такой светлой квартире такой темный коридор?!
Пытаюсь нащупать рукой выключатель, но Никита, заметив это копошение у стены, рывком задвигает меня себе за спину. Будто, мне и правда грозит опасность.
Наконец рука попадает на пластиковую кнопку и в коридоре загорается свет, а вместе с ним горит алое пятно на щеке мужа.
О Боги, Никита дал Филиппу пощечину… Лучше бы он его убил, потому что такого унижения Белый никогда не простит.
И будто этого мало, мой защитник вколачивает последний гвоздь в крышку нашего гроба:
— Никогда не смей говорить так с Риммой. Ты даже ногтя ее не стоишь. Ты никто, прыщ на жопе, понял? И ты сам это знаешь, иначе не приперся бы сюда. Что, книжечка не пишется? Или манку с комочками есть надоело?
— Даже так, — Белый задумчиво потирает щеку, пока Нюра (а это несомненно была она) скулит в дальнем углу. Закрыв лицо руками, она сжалась в комок и продолжает плакать. Так горько, что на секунду становится ее жалко. Ровно на один короткий миг, пока она не поднимает свои прекрасные, но совершенно тупые глаза, и не произносит:
— Филипп Львович, уйдемте из этого страшного дома, мне нехорошо.
— Угу, — отстраненно повторяет Белый.
На свою музу он не смотрит, полностью сконцентрировался даже не на мне, а на Никите, который продолжает скалой закрывать мою фигуру.
— Твоя женщина дело говорит, идите и не возвращайтесь.
— А что говорит твоя? — Усмехается Белый. — Господи, Римма, я знал, что ты хочешь ребенка, но не настолько?! Могла бы просто усыновить в детском доме, но вместо этого завела себе несовершеннолетнего любовника.
Мышцы под пальцами напрягаются, и Никита дергается вперед, так что я едва успеваю схватить его за рубашку:
— Не надо, он того не стоит.
— Конечно, не стою… мальчик. Слушай свою женщину, и делай все, как она велит.
Все выглядит так, будто Белый нарывается специально. Ждет, что Никита сорвется и ударит его всерьез. И одному Богу известно, к чему это в итоге приведет.
— Никита, хороший мой, посмотри на меня.
Проскакиваю под его рукой, замираю напротив, осторожно поглаживая руками каменные мышцы на груди. Савранский напряжен, как молодой гепард, впервые учуявший запах крови. В глазах его, всегда таких ясных, сейчас клубится туман. Мгла.
— Никита, посмотри на меня.
Не сразу, но все-таки Савранский опускает взгляд вниз.
Я чувствую, как сердце его замедляет бег, начинает стучать ровно и осторожно, а сам он успокаивается.