В машине, которая не похожа на Настину, вкусно пахнет персиками. И играет приятная музыка. И Зачем-то лежит на сидении плед.
— Подумал, что тебе холодно будет, — бурчит Настин сын.
— Спасибо за заботу.
Я складываю плед в ровный прямоугольник и убираю его назад. От стресса и ужаса у меня пылают щеки и не только они. Кажется, что тело горит как при простуде. Хочется скинуть с себя плотную хлопковую рубашку и остаться в одном белье, настолько мне жарко.
Пока Никита что-то рассказывает, я пытаюсь дозвониться до Фомичева. Потом до Нюры. И под конец, когда отчаяние накатывает и накрывает волной, набираю Филиппа. Осталась крохотная надежда, что все это затянувшаяся первоапрельская шутка. Потому что в жизни так не бывает! И если первые двое просто не берут телефон, то на последнем звонке безжизненный голос сообщает:
«Абонент выключен или находится вне зоны действия сети».
Выдыхаю и сглатываю. Стараюсь ни о чем не думать, просто отключиться, пока мы стоим в пробке. Но поздно. Глаза щиплет, а в носу свербит от желания зареветь. Со мной такого не было… примерно никогда. Я задерживаю дыхание, считаю до десяти, чтобы справиться с этой глупой, никому не нужной истерикой.
Белый ненавидел женские слезы, и потому я разучилась плакать. Не сразу. Со временем. Постепенно. Он много чего не любил, и мы вместе меняли это плохое во мне на хорошее. Я чувствовала, что должна уступить. Как же, жена гения, которую впустили погреться в такую хорошую семью. От благодарности и любви к Филиппу я готова была на все.
Тогда мне казалось, что в эту игру играют двое.
Выяснилось, что только я. И что счет давно не на моей стороне.
— Никит, — мой голос звучит на удивление ровно, — кажется у Филиппа была любовница, и, кажется, у них будет ребенок.
— Вот же… обидно.
— За Филиппа? Или за ребенка?
— За то, что твой муж уже в коме, иначе я бы отправил его туда лично. Римм, приехали. Ты выйдешь или мне маму к тебе позвать?
— А я не к маме, — бросила я, прежде чем открыть дверь.
Я очень чутко реагирую на запахи, навсегда связывая их с событиями. Аэропорт это отпуск и две недели счастья. Метро это спешащие люди и нервы. Хлеб это дом. Мыльные пузыри — детство, лето, игры во дворе и смех. Больница теперь пахла предательством.
Ни лекарствами. Ни хлоркой. Именно предательством.
И от этого запаха меня выворачивает наизнанку, так что даже Александр Васильевич замечает странное:
— Вам плохо? Я могу организовать рецепт на седативные. Или укол, чтобы вы смогли поспать.
Мне не нужны лекарства, мне нужна правда. Я игнарирую предложение врача и спрашиваю:
— Мне нужно перезти мужа в Москву?
Большие из-за линз глаза становятся размером с блюдца:
— Ни в коем случае, голубушка! Филипп Львович очень слаб и не стабилен, нет необходимости транспортировать его в столицу. Вы можете перебраться сюда, пока он… пока он приходит в себя.
Главврач очень деликатно обходит слово «кома». За весь разговор он не употребляет его ни разу, и говорит о затяжном сне, или о загадочном «состоянии». По словам доктора из этого состояния мой муж может выйти в любой момент.
— Чем я могу помочь? Лекарства, одежда, деньги?
— Что вы, что вы, голубка моя! — Пухлые белые пальчики порхают перед моим лицом как маленькие светлячки. — Поверьте, все будет в самом лучшем виде, от вас только вера в вашего мужа и молитвы. Вы же живете в Москве? Предлагаю пока перебраться в Петербург, чтобы иметь возможность посещать мужа. Поселить мы вас здесь не сможем, хотя знаю, вы будете настаивать.
— Не буду, — резко отрезаю я. Слишком резко, судя по удивленному лицу Александра Васильевича. — Скажите, а Анна Кузнецова? Я могу узнать, как ее дела?
Доктор снимает очки и тщательно протирает линзы. Затем откуда-то достает платок и вытирает испарину, покрывшую покатый лоб. Все это время он о чем-то думает, и наконец, решается.
— Римма Григорьевна, — голос тихий, тонкий, на грани ультразвука, — понимаете, это личная информация, которую я передал Аниным родителям. Вы ведь не член семьи Кузнецовой…
Хочу сказать, что я жена ее любимого человека или как там сегодня было. Короче, связь посильнее родственной. Но вместо этого благодарю врача и прошу разрешения попасть в реанимацию. Увидеть Филиппа было так же важно как дышать, пить воду, думать, жить.
Я уверена, что посмотрю на него и все пойму. Как? Не знаю. Просто услышу, что говорит сердце. Даже если то умрет в немом крике.