Я думаю о Савранском, и о том, что напишу Насте, потому что теперь вместо книги я пишу ей. Я даже успеваю подумать об Инессе Марковне, которой три дня назад стало хуже, так что свекровь госпитализировали в больницу. Немного думаю о жизни, немного о работе, только не о Белом, будто тот перестал для меня существовать. Тем неожиданнее было получить весточку из прошлого.
Аню Кузнецову, которая ждет меня на скамейке под домом.
Сначала мне кажется, что я могу пройти в подъезд незамеченной. Кузнецова сидит, расставив отекшие ноги и смотрит куда-то вниз, видимо на носы кроссовок, которые ей купила я. Белый, ты позорище! Прижимистость собственного мужа даже не злит, а вызывает жгучую брезгливость. Ненавижу жадных мужчин. Самовлюбленных мужчин. Слабых мужчин. Эти чувства настолько яркие, что давно затмили мое отношение к самой Нюре — любовнице мужа. Для нее осталась только жалость.
И именно эта жалость тормозит меня, когда я слышу:
— Римма Григорьевна, постойте, пожалуйста!
Ну вот. А до свободы оставалась одна ступенька. С тоской смотрю на металлическую красную дверь. И с такой же тоской на отчего-то красную Нюру, лицом похожую на перезрелый помидор.
Вот уж кого беременность не украсила.
— Римма Григорьевна, а я вас ждала.
С тяжелым хрипом, как кобыла, закусившая удила, Нюра поднимается с лавки и, переваливаясь с бока на бок, идет ко мне. Ну как идет. Катится. Угрожающе торчащим в мою сторону животом вперед. Я смотрю на этот живот и пытаюсь вспомнить, какой у нее срок. В нашу прошлую встречу она выглядела меньше, и не такой уставшей. Сейчас же на отечном лице изображены все муки человечества. И, кажется, что в этих муках Аня винит меня.
— Римма Григорьевна, мне очень нужна ваша помощь.
— Помощь? Да ты верно шутишь.
Нюра снова вздыхает:
— Давайте просто поговорим. Пожалуйста.
— А если не хочу? Что сделаешь?
— Ничего. Пойду домой.
— Тогда иди.
У меня слишком много проблем, слишком много забот, я просто не могу забивать свою голову еще и личной драмой любовницы своего мужа! Господи, я не верю! Что она пришла! Что хочет о чем-то говорить! Что у нее хватило наглости просить у меня помощи! Ну… и что я не вытолкала нахрапистую девчонку с порога, а зачем-то жду, пока она доковыляет до меня.
— Римма Григорьевна, я просто хочу знать, тогда, у вас дома, вы говорили правду? Филипп Львович действительно… — она запинается и часто моргает, — он действительно не хотел нашего ребенка?
Она обхватывает руками неправдоподобно круглый живот, пытаясь защитить самое ценное в жизни женщины сокровище. От этого жеста ее кофта задирается, оголяя синюю шею, и на этой неправильной синеве еще ярче виден бордовый след.
Я сглатываю. Нюра испуганно смотрит на меня, осознание, что именно я вижу, отражается в ее глазах. Там паника и ужас. Она резко натягивает кофту обратно вверх, до самого подбородка.
— Это не то, что вы подумали!
— И что же я подумала? — Мой голос звенит от напряжения. — Что Белый… тебя бьет?
— Что? Нет, конечно! — Кузнецова театрально смеется, — Нет, нет, у нас с Филиппом Львовичем все хорошо, просто он иногда бывает слишком импульсивен, но так ведь всегда было. С вами тоже?
И взгляд. Прямо в душу. Так смотрят люди, потерявшие всякую надежду. Те, кто больше ни во что не верят.
Ни во что.
И никому.
Аня дрожит, то ли от холода, то ли от нервов. Медленно, все еще раздумывая, зачем делаю это, снимаю с себя куртку и протягиваю ей.
— Ты продрогла, — поясняю в ответ на полный непонимания взгляд.
Я чувствую, что нам нужно поговорить, но не готова приглашать Кузнецову в наш с Никитой дом, будто она его запачкает одним своим присутствием. Но и оставить Аню вот так, трястись и клацать зубами тоже не могу.
— Спасибо, вы такая добрая.
Угу. Чересчур. Раз не прогнала идиотку и слушаю, что она там лопочет.
Про тяжелую жизнь. Про родителей, которые от нее отреклись, когда узнали, что Белый не торопиться жениться на пропащей дочери. Про то, что Инесса Марковна даже на порог не пустила сына, и отказалась что-либо слышать о его любовнице.
«У меня нет и не может быть никаких внуков» — прочеканила эта невероятная женщина. — «Римма не беременна, я знаю это точно, а чужие ублюдки меня не интересуют».
И про то, как злился от этого Белый, я тоже теперь знаю. Мне свекровь рассказывала об их разговоре как о чем-то незначительном. Мол, позвонил справиться о делах, рассказывал про роман, да связь была плоха, не расслышала. Теперь я понимаю, что скрывалось за этим коротким, но полным решимости «не расслышала». Я знала, что Филипп даже в гости к ней не зашел, но не удивлялась этому. Последние годы он избегал мать, считая, что забота о больном человеке сбивает с него писательский настрой. После их коротких встреч он надолго уходил в себя, срывал сроки по главам, грустил. Я знала и причину этой грусти, Белый до острых игл под ребрами боялся немощи. И каждый раз при взгляде на свою не ходящую мать видел не полную жизни и благородства женщину, а отражение собственного кошмара.