Того, который случился с ним наяву.
— Филиппу Львовичу, конечно, не просто, — всхлипывает Нюра, — ноги на погоду болят, это называется фантомные боли. Он их не чувствует, а сейчас… по ночам крутит. И книга не идет, потому что… он не привык со мной непутевой работать, а так как вы… у меня не получается, я пыталась.
— Он поэтому тебя ударил? — Тихо спрашиваю я. Нюра вздрагивает.
— Да нет же… он… просто не каждому выпадает столько испытаний, сколько на Филиппа Львовича, понимаете? И… я выдержу, я знаю, что нас с ним ждет благая цель, вот только…
— Что «только»? — Мягко глажу ее по руке, но от этого прикосновения Нюра отшатывается, как от удара?
Господи, как же он ее так сломал? И неужели я была такой же, поломанной? Или я просто оказалась немного сильнее и потому сопротивлялась чуть дольше? Но исход был бы один. От этой мысли становится так страшно, что я немею. Стою и не шевелюсь. Мне необходимо узнать, что же дальше, услышать, что будет за тем самым «только», но я не могу добиться от Ани ни слова. Кузнецова говорила и без того медленно, а сейчас вообще зависла и молчит. Только раскачивается на месте, подобно маятнику.
— Ань, — тормошу ее за плечо. — Что «только»?
Она моргает и в пустом как у рыбы взгляде на секунду мелькает осмысленность.
— А… это? Забудьте! Я, наверное, пойду…
— Да погоди ты! Что ты хотела сказать? Зачем приезжала?
Машет рукой, будто ничего и не случилось:
— Глупость какую-то, беременные такие глупые, это мне Филипп Львович говорит. Что я совсем дурочкой стала.
Конечно, говорит. Он может сказать что угодно, лишь бы держать свою власть над разумом ничего не подозревающей идиотки. И раз Кузнецова привыкла к этому: к силе, к бескомпромиссной резкости, к тому, что тебя ни во что не ставят, я поступаю, так же как и мой муж. На секунду, но становлюсь тем самым чудовищем. Видимо, не зря мы с ним носим одну фамилию.
Сильно, до красный следов на коже сжимаю ее плечи, и, нависая сверху, пытаюсь продавить девочку:
— Ты сейчас скажешь мне, зачем приехала, и о чем хотела поговорить. А иначе тебе будет очень, очень плохо.
— Не надо.
— Говори, — рычу я, и Нюра ломается.
— Да не о чем!
Аня отшатывается, прижимает руки к лицу, слезы брызжут из нее как-то неправдоподобно быстро, будто она уже была готова плакать. Она растирает их по красным отекшим щекам и всхлипывает:
— Ни о чем, понятно? Не о чем нам говорить! Мы с вами разные, я Филиппа Львовича люблю, а вы его только пользовали.
— И откуда такие выводы?
На секунду лицо Кузнецовой вытягивается. Кажется, она не ждала, что я буду задавать ей вопросы.
— Ну как же? Я ему ребеночка подарю, а вы… а вы… он так мечтал о сынишке, а вы его убили!
Что-то тяжелое прокатывается по рту и не опускается вниз, застревая в глотке и царапая меня изнутри. Это ком в горле. Ничего нового, я уже привыкла.
Стараюсь вздохнуть, но каждый глоток воздуха идет через усилие, пробивает преграду той самой боли, которую я так старательно прячу в себе.
Кажется, и жестокая девчонка понимает, что сказала лишнее. Меняется в лице, испуганно машет руками как муха крыльями. Она что, думает, я сейчас расплачусь? Нет, все давно уже выплакано. Я почти успокоилась, и даже голос не выдает волнения.
— Да, Аня, все так, как ты сказала. И потому я рада, что ты не повторишь мою ошибку. Надеюсь, мамой ты будешь хорошей, и сможешь воспитать хорошего человека, не как вы с Белым.
— Римма Григорьевна, — она по-детски хнычет, — я не хотела вас обидеть, просто Филипп Львович говорит, а вы… а я… я так люблю его, понимаете? И если вдруг окажется, что он меня нет, то я же умру! Совсем умру!
Как пафосно и глупо. Умрет она, как же. Такие всех нас переживут.
— Римма Григорьевна, — шепчет Кузнецова. Ее голос срывается на плач. — Вы простите меня, я же не такая гадкая! Я была совсем другой, а сейчас… я просто не знаю, кто я. Потерялась!
Она инстинктивно делает шаг, тычется мне в плечо, как только родившийся котенок тычется в угол коробки, чтобы найти тепло. Но я отхожу в сторону. Поддерживаю. Понимаю. Даже сочувствую, но не хочу пропускать все это через себя.