— Ань, перестань, — резко, лишь бы прервать начавшуюся истерику, рублю я, — ты осталась такой же. Мужчины приходят в нашу жизнь и уходят из нее, а мы живем дальше. Сейчас ты студентка, редактор и, напомню, что вполне неплохой, хоть тебе еще многому нужно научиться. Но главное ты мама. От того, что твой сын еще не родился, мамой ты быть не перестала, он уже здесь и нужно заботиться о нем, а не лить слезы. И не позволяй Белому себя обижать, думай о ребенке.
— О каком ребенке, — вскрикивает Нюра, — я же не хотела всего этого, я с детства во всем этом и себе такого не желала! Вы не понимаете, мне это не нужно! Просто родить и родить сына для Филиппа Львовича это совсем разное, как вы себя не слышите! И если вдруг он не хочет ребенка, то мне оно зачем?
— Чтобы не жалеть и не плакать потом, Анна.
Кузнецова поднимает на меня прозрачные от слез глаза.
— Но я уже жалею и уже плачу!
Ругаюсь про себя. Как же объяснить ей, что это только начало. И у всего случившегося есть виноватые, не рок и не фатум, а вполне конкретные лица. И стоит ли говорить об этом, все равно же не поймет. Нет. Я ведь не понимала, пока меня саму по голове обухом не приложило.
— Аня, мне нужно идти.
— Конечно, я тоже пойду, Филиппу Львовичу не нравится, когда я задерживаюсь. Не хочу, чтобы он переживал, — она торопливо стягивает с плеч и отдает мне куртку.
Тонкий шерстяной бомбер пахнет дешевыми духами. Не то фрезиями, не то ландышами в самом некрасивом их проявлении. Ненавижу такую приторную сладость. И точно знаю, что не смогу носить вещь после Нюры.
— Оставь себе, сегодня холодно, а тебе нельзя болеть.
— Конечно, а то если я слягу, кто же будет ухаживать за Филиппом Львовичем?
Боже, мне хочется выть от того, насколько непробиваема стена передо мной. Нюра дура, дура клиническая и это не лечится! И хоть по всем законам жанра я должна ненавидеть любовницу своего мужа, я ей даже благодарна. Если бы не она, я бы никогда не смогла вырваться из сладких кандалов своего брака.
— Ань, найми ему сиделку, тем более, когда родится малыш, ты не сможешь столько времени уделять Филу.
Лицо Нюры морщится, она не понимает, как я смею величать ее божество так по мещански — Фил. Как кличка собаки.
— Я хочу ему быть хорошей женой, и чтобы он меня любил.
— Это невозможно, Аня. Белый любит только себя.
— Просто с вами не вышло, а у меня все по-другому. Он обожает и меня и нашего малыша, и вообще, — она снова хрипит, — и вообще, я самая счастливая женщина на свете!
— Пусть так, — соглашаюсь я.
Уже на лестнице меня догоняет ее сорванный от слез голос:
— Я решила назвать сына Богданом!
Оборачиваюсь, смотрю на Нюру. На стоптанные кроссовки, на не по погоде тонкую кофту, на красное отекшее лицо, на сгорбленную фигуру. Смотрю и удивляюсь. Вот такая, с животом наперевес, Кузнецова напоминает не человека, а вопросительный знак. И становится интересно, неужели Белый выбирал нас по каким-то ему известным, общим качествам? Неужели, мы с ней похожи? Неужели я тоже была такой? И ответ на этот вопрос мне настолько неприятен, что я запрещаю себе думать об этом.
— Богдан очень красивое имя.
— И вы? Вы как хотели назвать вашего ребенка?
Медлю всего на секунду. Не помню, говорила ли я кому-нибудь об этом. Наверное, нет. И почему-то становится важным произнести имя моей девочки вслух.
— Люба. Когда я забеременела, во мне было столько любви, что я хотела поделиться ею с миром и назвать дочь Любовь.
Нюра дрожит. Обхватывает себя руками, но даже так крупные волны дрожи пробивают ее тщедушное тельце.
— Римма Григорьевна… вы ведь не врали? Он сам просил избавиться вас от малыша? Он не хотел этого ребенка? И он вас не любил? И меня он тоже не полюбит? Даже если я буду очень, очень стараться?
Я могла бы сказать ей правду, могла бы найти переписку с тем врачом, или сообщения, в которых Филипп признавался мне в любви пока крутил роман с Кузнецовой, я бы даже могла сейчас набрать мужа и сказать, что возвращаюсь. Уверена, он был бы счастлив. Я могла бы сделать все это, но почему-то жалею Нюру. И не хочу причинять ей боль.
— Я не знаю, Аня. Все может быть.
Ее глаза загораются фанатичным блеском, и я скорее считываю по движению губ, чем слышу:
— Я сделаю все, чтобы он меня любил!
глава 34
— Ну, скажи же, что будет дальше, — пытает меня Никита.
Пытки у него конечно специфические. Основные виды оружия, которые использует мой палач это нежность, поцелуи и конечно щекотка. Вот и сейчас он завалился сверху и, прижав к матрацу, бодро пересчитывает мне ребра, будто на пианино играет. А я смеюсь до слез из глаз и икоты. Если бы у Джорджа Мартина был такой ассистент, он бы закончил свою «Песнь льда и огня» за каких-нибудь пару лет. Никита делает… все! Он выстроил наше расписание вокруг меня и моей работы, чтобы ничто не отвлекало меня от романа. Он слушал, обсуждал, советовал, поддерживал и делал все, чтобы я наконец дописала свою книгу.