Прикрываю рукой распахнутое горло. Хочется накрыться пледом, спрятать поглубже лицо, чтобы никто не видел моих алых от волнения щек. Зря я надела это платье, в нем я чувствую себя почти голой. Или оно здесь не причем, просто я отвыкла от этого эмоционального стриптиза. Выворачивать душу наизнанку всегда неловко. А Настя в своей исповеди дошла до самого нутра, до сердцевины, и вот теперь я сижу перед ней как есть — нараспашку. И она передо мной также.
— Ты должна была это знать, а сам он никогда не расскажет, — упрямо повторяет Савранская.
— Понимаю.
— Ни хера ты не понимаешь, — она обхватывает мою холодную руку своей, горячей и мокрой. И сжимает так сильно, что от боли меня простреливает судорога. Я смотрю на подругу и не недоумеваю, зачем она делает так больно. Зачем?
— Насть, если бы я знала, — пытаюсь отстраниться, вырвать обратно свою ладонь.
— Теперь знаешь, — с жаром шепчет Настя и давит еще сильнее. До искр из глаз. До тихого всхлипа. — Римма, теперь ты все знаешь и должна принять решение. Я постоянно думала обо всем этом, о тебе, о Никите, обо мне, в конце концов, и да, я мечтала о совсем другой невестке и хотела своему сыну совсем другую судьбу. Но знаешь что? Мы очень самонадеянны, если думаем, что мир должен соответствовать нашим ожиданиям. Ни хера он не должен! И ваши отношения меня вообще не касаются. Вот только, Никита выбрал тебя, и остается либо принять это чувство как какой-то дар и никогда не сомневаться в своем решении.
— Либо, — мой голос дрожит. Как и рука. Как и все тело, которое бьет озноб.
— Либо отпусти его, пожалуйста, — всхлипывает Настя. — Я не буду против вашего брака, клянусь я сделаю все, чтобы ты никогда не почувствовала с нашей стороны осуждения. Я приму все. Вашу разницу в возрасте. То, что ты моя подруга. То, что ты ничего не сказала мне. То… — Настя делает паузу, сглатывает, — то, что у него никогда не будет детей, а у меня внуков. Я приму. И единственное, что я прошу взамен — не играй с чувствами моего сына. Потому что пока ты думаешь, что все это весело, несерьезно и как там… временно… не для него. — Она качает головой. — Для него все основательно, всерьез, навсегда.
Настя выпускает мою ладонь и та безвольно падает на стол. Мы обе с удивлением смотрим на мои красные пальцы.
— Извини, я даже не поняла, как сделала тебе больно.
— Ничего, — отвечаю я, — я все равно сделала больнее.
Мы молчим. Потерянные, пустые как две выпотрошенные рыбины.
— Римм, — тянет Настя, но я поднимаю руку, чтобы та остановилась. Чтобы она ни сказала, я не справлюсь. Меня просто разорвет.
— Ладно, — соглашается подруга. — Давай тогда закажем пожрать, я так нервничала перед разговором, что кусок в горло не лез. Даже от вида еды было тошно.
Официант успевает принести нам крепкий турецкий кофе и разбавленный ромашковый чай, когда в кафе вваливается Вика. Она счастливо машет нам свободной рукой, той которой не нужно прижимать к себе маленького Сережу.
— Девочки, помирились? Ну и хорошо, а то по-другому плохо.
Настя забирает из Викиных рук сына и пока тот что-то рассказывает на своем языке, подруга успевает выдать новость, ради которой собрала нас вместе:
— Девочки, извините, что опоздала, я это… беременна.
Она плюхается на стул и заливается счастливым смехом. Хохочет так громко, так искренне, что я улыбаюсь вместе с ней. И Настя и даже Сережа, который с обожанием смотрит на маму и подхватывает ее красивый, хрустальный смех.
— Девочки, я ведь уже смирилась, что никогда, что Бог и так сделал мне подарок. Даже два, сына и мужа. Мы даже не высчитывали, не ждали, просто… любили друг друга. А потом вот, — она кладет ладонь на плоский живот, бережно оглаживает большим пальцем ткань рубашки. — Две полоски, одно сердечко, мой малыш. Вы простите, что я так сумбурно, я просто… не могу иначе! Девочки, я такая счастливая, что хочу кричать об этом всему миру! Я ведь даже не думала, не надеялась. Девочки, я так сильно люблю своего Сережу, я даже не знала, что кого-то можно так сильно любить. Девочки… девочки, почему вы плачете?
Вика, наконец, замолкает и обеспокоенно смотрит на меня и Настю.
— От счастья, — всхлипываю я.
И почти не вру. Потому что и от счастья тоже. Но не только от него.
Вика щебечет как птичка. О сыне Сереженьке, о муже Сережке, о том, что и второго своего малыша назвала бы Сережей, потому что лучше имени в мире нет.