— Что делать?
— Постарайся успокоить эту дуру, и если вдруг я не сдержусь и убью ее, будешь носить мне передачки в тюрьму. А ты, — это уже Кузнецовой, — не реви! Как можно было с такими схватками сюда ехать, что в голове у человека?!
Я опускаюсь вниз и поворачиваю Анино лицо к себе.
— Римма Григорьевна, — ее зрачки занимают чуть ли не всю радужку, — мне так страшно, я ведь совсем не готова рожать.
— Угу, — бурчит с другой стороны Настя, — ебстись мы, значит, все готовы, а рожать строго через одного. Нет, милая моя, придется поработать.
— Я не хочу, — плачет Аня. Она хватает меня за кофту и тянет на себя. — Мне так больно!
— Знаю, — глажу бедную заплаканную девушку, — но не переживай, все забудется, когда ты увидишь своего малыша.
— Какого малыша?! Я ведь, Господи, я ведь его даже никогда не хотела! Я хотела родить сына Белому, подарить ему бессмертие… ой как больно… — вопит она в сторону. Ее нелепое, непропорциональное тело сводит очередной судорогой, от которой она сжимается в комок.
— Аня, ты какать хочешь? — Раздается Настин голос.
— Очень, — воет Кузнецова мне в кофту. Та уже намокла от ее слюней и слез.
— Вот же… в отпуск, называется, сходила. Хорошо, девочки, сейчас поработаем. Аня, на счет три тужься. Только на счет, поняла? И дыши. И слушай меня.
— А мне что делать?
Настя бросает на меня быстрый взгляд:
— А ты не мешай.
И я стараюсь не мешать. Глажу Аню по волосам, говорю что-то поддерживающее, вытираю у нее со лба пот.
— Раз, два три. Давай, давай же, сонная тетеря, — рычит Настя.
Но Аня ее почти не слышит. Она такая слабая, что просто не может сделать то, что мы от нее ждем. Вместо этого она дрожит и плачет.
— Сумка, Римма Григорьевна, вон та, в клетку, это я вам принесла, — я накланяюсь над ее лицом, чтобы разобрать, что она говорит.
— Хорошо, сумка, а теперь тужься. Тужься, моя хорошая.
Раз… два… три…
Аня слышит этот счет так часто, что перестает воспринимать его как команду. Просто белый шум, под который так хорошо спать. И она засыпает. Смеживает веки и замирает, будто неживая.
— Эй, — я бью Аню по щеке, чтобы та очнулась — ты так себе хуже сделаешь!
— Куда уж хуже, — воет Кузнецова. — Я полюбила ужасного человека, которому на меня плевать, меня выгнали из университета, от меня отвернулась семья. Ни денег, ни образования, ни перспектив, и рожаю в какой то дыре на полу, как блохастая кошка!
— Ничего себе дыра, — возмущается Настя, — тут вообще-то сам Владыка выступал. В Кремле рожаешь, девонька. Так что давай, раз, два, три!
Живот Ани напрягается, она наклоняет голову вперед и пытается тужить, но силы ее кончаются быстрее, чем Настя дает новую команду. Боже… Кузнецова физически не может родить ребенка.
Я оглядываюсь в надежде, что вот-вот увижу бригаду в белых халатах, у которых и носилки, и оборудование, и все-все, вот только не вижу никого кроме ошалевших помощниц Фомичева по верхнему краю амфитеатр и о чем-то орущего управляющего. Все они кое-как разгоняют зевак, которых тянет сюда как мух на то самое. Зато все довольны, потому что получили шоу, о котором даже не мечтали.
— Римма Григорьевна, — тянет меня за рукав Нюра, — вы сумку не забудьте. Я там все для вас подготовила, хорошо?
И снова где-то надрывается Настин голос — раз, два, три.
И снова сжимается от боли крохотное тельце. И снова ничего не происходит.
— Анечка, сумка, хорошо. Ты мне все потом расскажешь, а пока постарайся.
— Да не могу я, — кричит она мне прямо в лицо. — Я не могу, понимаете! Я не хочу всего этого, я не справлюсь! Я не хотела стать мамой, я хотела стать мамой сына Белого, это же совсем другое! Я так любила его, а теперь что мне делать? Ради чего жить?
Закрываю ей рот, плотно прижимаю к губам ладонь и угрожающе шиплю:
— Ради себя и ради своего сына, поняла? А теперь заткнись и тужься. Раз, два, три, — повторяю вслед за Настей.
Раз, два, три.
Раз, два, три.
И когда даже дыхание дается тебе с трудом, когда не остается ни сил, ни надежды, когда кажется, что все, что совсем все, я слышу тонкий, похожий на мяуканье котенка, крик.
— Слава Богу, — выдыхает Настя, прижав малыша к груди, — слава Богу…
Но вместо радости, я испытываю странную необъяснимую тревогу, потому что девушка, чье лицо лежит у меня на коленях, выглядит неправильно.
— Настя, а вот так и должно быть?
Я тычу пальцем в белую Аню, которая, как мне кажется, уже даже не дышит. Просто лежит с закрытыми глазами и таким спокойным лицом, будто это не человек, а гипсовая маска.