Как же мерзко!
От злости я до хруста сжимаю сумку, в которой лежит баллон с соком. Банка большая, литра на три, ручки сумки тянут к земле, отчего я непроизвольно пригибаюсь ниже. Случайно смотрю на себя в витрину и вместо красивой женщины вижу какую-то старушку. Сгорбленную, с грязной головой и котомкой в руках.
Ну, нет! Не дождетесь!
Плечи непроизвольно выгибаются назад, а подбородок взлетает к небу. Спина ровная, как рельса и походка от бедра! И пусть мне тяжело, пусть я устала и не знаю, как жить дальше, им меня не сломить! Никто из них не сможет меня обидеть!
Именно в таком воинственном настроении я поднимаюсь на свой этаж, чтобы через секунду наткнуться на Нюру Кузнецову. Она сидит на полу, и, положив голову на большую клетчатую сумку, сладко спит.
Наверное, это жестоко, но не припомню, чтобы всякие конвенции заботились о правах спящих. Особенно о правах спящих беременных любовниц.
Поэтому без зазрения совести проворачиваю ключ и открываю дверь до тех пор, пока та не упирается в бедро прикорнувшей Нюры. Тогда я дергаю еще сильнее, чтобы можно было войти в образовавшуюся щель. Нюра вскрикивает от неожиданности и боли.
Слышу за спиной копошение, понимаю, что Кузнецова проснулась, но не оборачиваюсь — зачем? Пока главная любовь моего мужа приходит в себя и собирает разбросанные по полу пожитки, успеваю умыться и сменить джинсы на домашних халат. Он как последний бастион защищает меня от реалий этого мира. Махровый, теплый, пахнет спокойствием и домом.
Я кутаю лицо в воротник и тяну ноздрями воздух, пытаясь впитать в себя этот запах.
— Рима Григорьевна, — раздается тихий вкрадчивый голос, — вам нехорошо?
Господи, где ж ее такую заботливую Белый подобрал?!
Открываю глаза и вижу перед собой сонное отекшее от слез лицо.
— Может, водички? — предлагает она.
— Может. А лучше сок, вон там в банке, томатный, нальешь, пожалуйста?
Через пару минут я с наслаждением пью солоноватый нектар, напиток со следами лета и солнца. Выдыхаю. Вытираю рукой помидорные усы — на ладони остается влажный розовый след, я рассматриваю его, чтобы не видеть ничего другого.
Например, бледную до синевы любовницу моего мужа.
— Римма Григорьевна, — она сглатывает, — а можно я и себе сок налью?
— Какая вежливость. Что-то, когда ты моего мужа в пользование брала, то разрешения не спрашивала.
Я встаю и сама наливаю в новый стакан сок. Странно, но я до сих пор отношусь к Нюре как к гостье, пускай и не самой желанной. И даже не ненавижу ее. Пыталась, давила изо всех сил это чувство, понимая, что с ним мне будет легче, но не вышло. Это то же самое, что ненавидеть комара или пятно от соуса на рубашке. Калибр мелковат.
— Зачем пришла?
— Мне жить негде, — ее щеки немного розовеют от смущения. Наверное, у девочки плохо с гемоглобином, слишком уж она бледная.
— Сочувствую. А пришла зачем?
Нюра мнется. Вертит тощей задницей на стуле. Стул венский, дореволюционный, он всякого срама повидал, но даже тут заскрипел в возмущении.
— Ань, я устала, если ты хочешь рассказать про вашу неземную любовь, то давай по телефону. А лучше почтой. Голубиной.
— Вы, наверное, меня ненавидите.
Она выпила содержимое стакана залпом, в то время как я наслаждаюсь каждым глотком и делаю между ними паузы, чтобы растянуть удовольствие подольше. И теперь Нюра с сожалением косится на мой стакан. А потом смотрит на банку.
Обойдется. Нельзя за один день увести у меня мужа и любимый томатный сок.
Я встаю и беру третий стакан, но на этот раз наполняю его водой. Вода бесплатная и ее у меня много.
— Ты сильно преувеличиваешь собственное значение, Аня, — с этими словами донышко стакана гулко бьется о стол. Стол тоже фамильный, тоже старый, и тоже кое-чего да повидал.
Устраивать разборки среди антиквариата приятнее, чем в какой-нибудь типовой хрущевке. Сразу чувствуешь себя героиней фильма, а не новостного ролика про резню двух сожителей.
— Римма Григорьевна, я не хотела, чтобы так вышло.
— Понимаю. Ты не хотела, но влюбилась, переспала с Белым, и теперь у вас будет малыш, скажи мне, я тут при чем?
Она недоверчиво моргает.
— Может, вы не верите, что это ребенок Филиппа Львовича? Но уверяю вас, у меня ведь раньше, — и совсем тихо, но я все равно слышу, — никого и не было.
— Пожалуйста, избавь от подробностей. Филипп Львович тебе в отцы годится!