Это самое честное признание, которое я когда-либо слышал от своего брата.
Или, если уж на то пошло, от любого мужчины в моем мире.
Они все сочли бы слабостью признаться в такой уязвимости. А уязвимость — один из семи смертных грехов, насколько это касается нашей семьи.
Но я признаю смелость в словах моего брата.
Я вижу, как просвечивает его сила.
И я вижу, как сильно его до сих пор огорчает то, что Орла бросила его.
— Я уверен, что причина не в этом, Шон, — говорю я ему с предельной серьезностью. — Вероятно, она действительно любила тебя. — Я делаю паузу, затем добавляю: — Просто твой гребаный член не справился с работой.
Шон хмурится, когда моя шутка выделяется на фоне мрачности темы.
Затем он хрипло смеется, издавая низкий гортанный звук, который вырывается взрывом и почти сразу затихает.
— Ты маленький засранец!
Я смеюсь и уворачиваюсь от его приближающегося кулака. — Эй, правда причиняет боль.
— Я скажу тебе, что причиняет боль...
Слова исчезают прежде, чем он заканчивает.
Как и блеск в глазах Шона. Он смотрит на что-то мимо меня.
Я медленно поворачиваюсь, следя за направлением его взгляда. Кажется, он смотрит на крошечный дом, приютившийся на забытом повороте в конце тупика. Крыша крошится по одной черепице за раз, оконные ставни изо всех сил цепляются за ржавый шуруп.
Это выглядит чертовски удручающе.
— Значит, это оно? — Спрашиваю я.
— Это оно, — подтверждает Шон. — Давай. Нет причин, по которым это должно быть трудно.
Я позволяю Шону взять инициативу на себя, когда он подходит к входной двери и звонит в дверной звонок. Нам приходится ждать почти минуту, прежде чем я слышу тяжелые, волочащиеся шаги, приближающиеся к двери.
— Господи, — бормочу я, — он пьяница или калека?
Шон бросает на меня сердитый взгляд.
Он снова в режиме Дона. Я знаю, что лучше не связываться с ним на работе.
Он серьезно относится к этому дерьму.
Дверь со скрипом открывается, и на пороге появляется полный мужчина с огромным пивным животом и покрытой пятнами кожей. У него светлые, жидкие волосы, которые в прошлой жизни могли быть светлыми, и неопрятная, наполовину отросшая борода.
Его налитые кровью глаза в полном замешательстве перебегают с Шона на меня.
— Кто ты, черт возьми, такой?
— Вы — Падрейг Коннелли? — Спрашивает Шон.
Его глаза мгновенно сужаются. — Кто спрашивает?
Шон, похоже, больше не заинтересован в обмене вопросами. Он локтями прокладывает себе путь в дом, по ходу оттесняя Падрейга. Дверь с грохотом врезается в лицо Падрейга, когда я следую за братом внутрь и закрываю дверь.
К моему большому удивлению, дом находится в достаточно хорошем состоянии. Мебель явно старая, но все чисто. Все организовано.
Ну, если не считать горы пивных бутылок на ковре перед диваном.
— Кто ты, черт возьми, такой? — Падрейг стонет, держась за кровоточащий нос.
— Шон О'Салливан. Тебе это имя ни о чем не говорит?
На мгновение Падрейг застывает в замешательстве. — Э-э-э…
— Иисус, блядь, Христос, — рявкает Шон сквозь стиснутые зубы. — Ты действительно жалкий пьяница.
Если пивные бутылки на полу не были достаточным доказательством, то от мужчины еще и разит алкоголем.
— О'Салливан, — повторяет Шон, четко выговаривая слова. — Я собираюсь дать тебе последний гребаный шанс взять себя в руки.
Он угрожающе делает шаг вперед. Падрейг бледнеет.
Шон не совсем высокий мужчина. По крайней мере, по сравнению со мной. Но он сложен как полузащитник, и у него есть лишние мышцы.
— О... О'Салливан, — Падрейг быстро кивает, до него быстро доходит. — Я... Ты здесь из-за денег.
— Я здесь из-за денег, — соглашается Шон. — Две тысячи евро. Наличными. Прямо сейчас, блядь.
Я вижу, как быстро вращаются колесики в голове Падрейга.
Ясно одно: ему нечего нам предложить.
Шон тоже это видит. Он яростно ругается себе под нос.
Он хватает уродливую керамическую вазу с тонкого столика, стоящего рядом с нами, и с силой разбивает ее о стену, создавая резкий узор с зазубренными краями.
Он прижимает Падрейга спиной к той же стене и прижимает разбитую половинку вазы к его шее.
— Ты, должно быть, издеваешься надо мной, черт возьми, — рычит он в дрожащие челюсти мужчины.
Я стоически стою в стороне и наблюдаю, как работает мой брат.
Для человека, который утверждает, что принял эту жизнь по принуждению, у него это чертовски хорошо получается.
Падрейг приобрел неприятный розовый оттенок. Изо рта мужчины вылетает слюна, когда он пытается придумать оправдание.
— Мистер О... О'Салливан… У меня нет... но я достану, я достану... пожалуйста. Дай мне еще... еще время...
Я предполагаю, что у Шона есть около минуты, прежде чем его ботинки будут залиты мочой, вызванной страхом.
— Папа?
Я замираю.
Шон тоже.
Я этого не говорил. Он тоже.
Что означает...
Голос снова доносится снизу. — Па, здесь кто-нибудь есть?
Женский голос. С верхнего этажа.
Мы думали, что дом будет пустовать. По дороге Шон упомянул, что Падрейг когда-то был женат, но его жена умерла давным-давно. Рак или что-то в этом роде.
Шон отступает назад, пряча в руке разбитую вазу.
Я знаю своего брата. Он не садист. Ему не нравится ненужное насилие.
Ему особенно не нравится вовлекать людей, которых он считает невиновными, в уродство нашего бизнеса.
Люди вроде нее.
Она появляется наверху короткой лестницы.
Я вижу белую футболку и старые поношенные джинсы с дырками и прорехами на коленях. Такого рода дыры и разрывы были созданы в результате износа, а не преднамеренного выбора моды.
Затем мой взгляд поднимается к ее лицу.
У нее самые рыжие волосы, которые я когда-либо видел.
Не медный. Не клубничный блонд. Не каштановый.
Чистый, кроваво-красный, как последний отблеск заката перед тем, как он исчезнет за горизонтом.
Они ниспадают ей на плечи непослушными кудрями. Придают ей красоту Старого Света, которую нечасто увидишь.
И самые голубые глаза. Глубокий, бархатистый, аквамариновый цвет.
Я родился в Ирландии.
Вырос в Ирландии.
Я думал, что видел Ирландию от начала до конца. Думал, что знаю каждый уголок.
Но эта девушка... она — страна, вернувшаяся к жизни. Сама земля, если бы она могла жить, дышать и говорить.
— Кто вы? — спрашивает она нас. Аквамарин в ее глазах становится темным и грозным.