— Все, хватит, ты меня утомляешь. Какой-то глупый диалог. Добро, зло, потомки, справедливость и прочая хрень — оставь это всяким дармоедам философам. Утомил, — бросил он в конце, развернулся и закрыл за собой дверь, снова оставив меня наедине с самим собой в этой тьме с проблесками света в щелях двери.
Мне стало вдруг обидно, до боли обидно все от той старой, изнывающей так сильно, раны — несправедливого устройства жизни. Почему подобные ему люди завладевают положением, а те, кто стремиться, или по крайней мере просто не причиняет никому вреда и живет себе в тишине, вынуждены оказываться в убытке собственной свободы?
Не найдя ответа, а, быть может, просто себе не признаваясь, боясь, что правда компрометирует меня перед собою же, банально завалился спать.
Открыл глаза внезапно, но не сразу этого понял. На мне словно были шоры, и приходилось усиленно мотать головой, но чем сильнее я это делал, тем меньше видел. Все ускользало, иногда резкими, а иногда плавными картинками перетекая из одного состояния в другое. Первая логика — дует ветер. Однако я его не чувствую, но знаю, судя по тому как колеблются кончики материи на грязной от сажи палке. Это штандарт. Попытался задуматься об этом, но тут же мое внимание перевелось куда-то в сторону, даже сам не понимая куда. Все так размыто: и вокруг, и в голове, и даже руки собственные я не вижу целиком, хотя знаю, что шевелю ими. Это тоже странно — я образно знаю, но не чувствую. Я знаю, что дует ветер, но кожа этого не ощущает; я знаю, что стою на поверхности, но ноги не упираются в опоры; я знаю, что стоит острый запах, но нос в бессилии. Я знаю. И я знаю, что вокруг лежат бездыханные тела, а ветер приносит смрад. И еще я знаю, что эти люди погибли от рук притеснителей, не сумев и не имея сил защищаться, словно домашний скот на заклании, полностью подвластные желудку своего хозяина. И ощутил гнев; не осознание, а какая вспышка прошлась во мне, дав ощутить себя. Теперь совсем наоборот: чувство есть, но нет знания этого чувства. Слезы одна за другой каплями стекает по моим щекам; плечи и пальцы дрожат; горло пытается выть, но грудь слишком защемило. Все эти люди каким-то образом, не знаю как, но они мои, и грусть от их потери разрывает изнутри.
Открыл глаза внезапно, и сразу все понял. Дышу тяжело и весь горю. Чувствую, что по щекам льется влага, а губы вкусили соответствующий привкус. Прикрыл глаза и успокоил себя. “Это просто сон, просто еще один очередной, дурацкий сон”, - произнес я себе вслух, как напоминание, чтобы осознать то, что в мыслях.
Так прошло, как мне казалось, утро. Минуло несколько часов с тех пор, и у меня было время обдумать мои, так сказать, грезы. Только, наверное, сейчас, спустя время в реальности, пришло откуда-то извне осознание, что эти люди — все те, кто в жизни моей был дорог мне. А пали они от руки таких, как Радогир, что считают, будто бы им положена определенная вольность, благодаря их, впрочем, как они сами себе надумали, рождения или жизненным завоеваниям. Животный мир — вот, где они обитают и полагают, что в нем живут и другие. Грызут, пока не придут челюсти крупнее. “Что ж…” — невольно мои губы разошлись в диком оскале, как у злого хищника, как предзнаменование будущих столкновений.
— Обдумал мое предложение? Принимаешь? — спустя несколько часов Радогир сидел напротив меня и отторгал своей раздражающей ухмылкой.
— Какое?
— Снова вернуться к старым, добрым временам, когда мы были друзьями. Ну или хотя бы, когда ты не хотел меня убить.
— Я всегда этого хотел.
— Тогда еще лучше: нам есть куда расти и к чему стремиться. Дружба, основанная на общей выгоде — самая лучшая. Ты мне даешь защиту, а я тебе кров, еду, и другое… женщин, в конце-то концов. Не будешь же ты всю жизнь вот так оборванцем ходить, в сказки свои про справедливость веря.
— Мы разве ведем переговоры? — вдруг взглянул я на него лукаво.
— Конечно, ведем, — ответил он не задумываясь, однако на ошейник глаз бросил. — Только все же пойми меня: я не могу рисковать. Моя жизнь представляет ценность.
— Какую же?
— Не какую, а для кого, — цокнул он. — Конечно же, для меня. Моя жизнь, само собой, является ценностью для меня.
— Вечные забавы, ехидства, столько слов и все пустые — подобные тебе почему-то полагают себя, как ты выразился, ценностью, когда как на самом деле просто прикрывают собственное одиночество и, пожалуй, внутреннюю, где-то там на краю, отверженную собственным страхом, убежденность в своей никчемности.