Когда мы пили спирт, Сережка вдруг стал иронизировать над моей бородой. Он делал это всякий раз, когда злился на самого себя. Но я молчал… У Сережки были мокрые глаза и толстые, потерявшие привычную форму, губы.
– Суки, ах, какие же суки!.. – он ударил покрытыми ссадинами кулаком по столу. – Я не хочу и не буду больше камикадзе!
В последнем полете у нас с Сережкой полностью вышли из строя навигационные приборы и связь. Старенький «Ми-8» был слишком немощен, чтобы бросать вызов вечной тундре. Мы шли почти вслепую, пробиваясь через две бури: начинавшуюся снежную и магнитную, которая легко сводила с ума простенький компас.
3.
Люба пришла к нам утром. У нее было бледное лицо и удивительно спокойные, но ставшие вдруг еще более огромными и светлыми глаза.
Сережка едва успел натянуть на себя одеяло, чтобы скрыть голые ноги.
– Я поеду с вами, – сказала Люба. – Я знаю, где Костя.
Она даже не посчитала нужным сказать, что Костя жив.
– Мы уже искали его, – сказал я.
– Значит, плохо искали. И вы не знаете, где он.
Я смотрел в глаза женщины и пытался найти в них признаки надвигающегося безумия. Но их не было…
Люба улыбнулась и сказала, что у меня очень красивая борода.
– Оборвать ему надо бороду эту… – проворчал Сережка. – Он с ней на святого похож. Во время слепой посадки неизвестно кому молиться, то ли Богу, то ли ему.
Люба улыбнулась Сережке и посмотрела на меня.
Я не знаю, как назвать то чувство, которое овладело мной в ту минуту: это была и растерянность, и надежда, и просто страх. Да, мы искали Костю с воздуха. Мы предположительно знали его маршрут, но пурга могла отбросить обессилевшую машину далеко в сторону. В поисках на земле нам могли бы помочь ненцы, но они уже ухолили с оленьими стадами на юг и не оглядываться назад. Их шаманы говорили, что смотреть на надвигающийся черный Север – дурная примета…
4.
В кассе аэропорта сказали, что билетов до Норильска нет. Люба заплатила за билеты втрое. Она всегда оказывалась впереди нас и даже в Норильске спокойная и энергичная Люба, а не мы, договаривалась с местными вертолетчиками о полете в Дудинку.
Дома, в отряде, остался только Мишка Егоров. Он сидел за столом в огромной холодной комнате и бездумно смотрел в угол…
Люба сказала, что знает, где Костя.
Мишка усмехнулся и сказал:
– Вы говорите так уверенно, словно у вас есть карта, а на этой карте, в нужном месте стоит галочка.
Люба промолчала.
– Топлива только на один вылет, – сказал Мишка, стараясь не смотреть на Любу. Он, как и я, боялся столкнуться с безумием, а не с надеждой. – И у вас все-таки нет карты. Я уже сказал, что не могу на своей «восьмерке» шарить над тундрой. Но если вы найдете Костю, я вас вытащу хоть с того света. С ненцами можно договориться насчет оленей и проводников. Кстати, не оставляйте батарейки в рации… Они замерзнут.
Старик-ненец мотал головой, отказываясь идти навстречу полярной ночи. Сережка предложил ему целую ванну спирта. Но старик давно бросил пить и строго-настрого запрещал своим пятерым сыновьям прикасаться к спиртному.
Тем не менее, на следующее утро из стойбища вышли четыре оленьи упряжки. Трудно сказать, что помогло убедить упрямого старика, то ли немыслимые деньги, которые предложила ему Люба, то ли ее огромные и светлые глаза еще более немыслимые на нашей грешной земле…
5.
Только тот, кто пережил Полярную Ночь, знает, что по-настоящему обжигает не огонь, а холод. Жар обжигает только кожу, холод мертвит, проникая внутрь и рождает первобытный ужас перед неизбежным. От солнца можно спрятаться в тени, но холод приходит ниоткуда и царит везде.
Мы шли вперед и не видели ничего кроме дороги, которой, в сущности, не было. Дорога была там, уже сзади нас, а впереди лежала белая, нетронутая пустыня.
На третий день пути у Сережки стала сползать кожа с обмороженного лица, и он поклялся отпустить себе бороду. Когда нас застигала пурга, мы ложились рядом с оленями, а когда она кончалась, не было видно рогов ближайшей упряжки.
На четвертый день пути старик-ненец отказался идти вперед. Инстинкт подсказывал ему, что мы подошли к точке возврата, после которой уже не будет пути назад. Старик верил не в нашу рацию, не в Мишкин вертолет на далеком аэродроме, а в солнце, которое появлялось из-за горизонта уже меньше, чем на час.
Я не стал с ним спорить. Даже словоохотливый Сережка молча сидел на нарах, очищая лыжи от налипшего снега. А в глазах Любочки не было ничего кроме отчаянной и немой мольбы…