Внешне Костя походил на Татьяну Владимировну, а своими теориями, которые были у него на все трудные случаи жизни, он сильно напоминал Аню. Павлик, таким образом, имел трех человек на земле, которые любили его и которым он верил: мать, Аню, Костю, и все они походили друг на друга.
– А как мы ее выручим?.. – осторожно поинтересовался Павлик, застегиваясь наглухо, как велела Татьяна Владимировна. Сегодня ему во всем хотелось подчиняться ей. Но мать, к сожалению, не могла видеть этого.
– А так, – объяснил Костя, прикладывая к только что законченному письму еще одно, которое вытащил из нагрудного кармана. – Умыкнем, и все дела! Выкрадем! С согласия, конечно. Дело это добровольное. А места у нас навалом! Понял? – Павлик кивнул, хотя и ничего пока не понял. – Главное, ты сейчас быстренько передай ей это! И подожди ответ. – Костя деловито проверил, как он затянул шарф, шапку, поправил ему воротник. – Третий дом, средний! Понял, Павка? Мы с ней уже давно сговорились… А тут удача такая! Мы же хозяева теперь! А как Таня приедет, мы с Викой подадимся куда-нибудь… Главное, Павка, действуй! Да не ошибись. Она красивая такая… В общем, она одна тут красивая.
С поручением
В противоположном от садов краю города почти на глазах разрастались новые микрорайоны, и весь город как бы уходил туда, к многоводному озеру Ильма. А к садам он сразу, почти от центра, понижался, и там, где становилось не слышно беспокойных трамвайных звонков, говора, пронзительных взвизгов тормозов на перекрестках, он целыми кварталами частных домиков напоминал обыкновенную деревню: со скворечниками, палисадниками, резьбой наличников. И окраина его была примерно в полукилометре от садов. Только улица Буерачная в результате какой-то стихии выбежала далеко за окраину, и лишь уткнувшись в крутой изгиб речки Жужлицы, она обрывалась…
Там, за речкой, у самого берега, в домике с двумя окнами в сторону палисадника, где росли вишни, жила Аня. А дальше по улице Буерачной, около скобяной лавки, как называли местные жители киоск хозтоваров, находилась конечная остановка автобуса «Вокзал – сады».
Жужлица изгибалась как бы специально, чтобы ограничить и без того своевольные пределы улицы Буерачной. Здесь, на изгибе, около соснового бора, где, по словам стариков, били из-под земли студеные родники, Жужлица разливалась в широкую заводь, покинув которую, она вновь поворачивала и неторопливо струилась в своем прежнем направлении, через сады.
Пять домов, которые вопреки установленному Жужлицей пределу перекочевали на эту сторону, выстроившись в одну линию, недружелюбно отодвинулись один от другого, словно для того, чтобы захватить побольше ничейной земли под огороды, границей которых с одной стороны служила дорога, а с другой опушка соснового бора. Вокруг каждого из пяти домов была добротная ограда с широкими двустворчатыми воротами на дорогу и едва приметной, без ржавых визиток и без наружной щеколды, калиточкой – в противоположную сторону, на огороды.
Дальше, справа и слева от Жужлицы, в оголенных садах, разбросанные, как ульи, темнели пустующие в зиму избушки садовладельцев. Такой добротный «летник», в каком жили Татьяна Владимировна и Павлик, с капитальными пристройками, погребом и мансардой, был в окрестностях всего один. И, наверное, потому он всеми силами жался к Буерачной, чтобы хоть как-то оправдать свое незаконное существование; мол: «Я принадлежу не совсем садам, а чуть-чуть и улице тоже…» Хозяин его уехал на два года в Сибирь (как говорила Татьяна Владимировна, – зарабатывать пенсию) и потому сдал свои владения на весь теплый сезон.
Сумерки сгустились, и даже ближние домики в садах приобрели неестественные, расплывчатые очертания.
Этажи уличных огоньков нарастали вверх по Буерачной. А над искрящимся городом стояло желтоватое марево.
Февраль был снежным. Но мартовские оттепели как-то незаметно, день за днем оголили сначала дороги, взгорки, потом утратившие форму клумбы среди яблоневых стволов, грядки… А теперь снег лежал еще кое-где под смородиновыми кустами, в закутках неуклюжих садовых строений, по обочинам, где зимой наметались сугробы; уплотнился, но не сошел в сосняке по-над речкой да на льду Жужлицы – с кривыми стежками двух тропинок.
Павлик смутно представлял, как ему удастся выполнить поручение, больше полагаясь на Костину предусмотрительность, чем на собственную инициативу, И когда разглядел на лавочке возле третьего дома девчоночью фигуру, справедливо решил, что Костя мог заранее – в письмах или телеграммой – предупредить свою знакомую, когда приедет.
Во дворе, за распахнутыми настежь воротами, мужчина, одетый в пиджак, без телогрейки и головного убора, что-то чистил возле сарая лопатой или вилами. «Баптист», – догадался Павлик. Термин этот ему ни о чем не говорил, но даже на слух звучал ругательски.
По мере приближения к дому Павлик все убавлял шаг, зная, что при мужчине ему нельзя выполнять своей задачи. Но тот, удовлетворенно кашлянув, приткнул свое орудие в угол, рядом с забором, достал папиросу, закурил, оглядывая результаты своего труда, и поднялся на крыльцо. Был он, что называется, «косая сажень» в плечах: здоровый, кряжистый, по-медвежьи неторопливый в движениях.
– Вика… – глухо и как бы неуверенно позвал он. Павлику это было очень кстати: теперь он знал, что не ошибется, если даже мимоходом отдаст письма девчонке.
– Домой не пора?.. – не дождавшись ответа, спросил мужчина.
– Я посижу, дядя Андрей! – раздраженно и коротко отозвалась, будто выстрелила через плечо, Вика. С приближением Павлика она поднялась и теперь стояла, прислонившись к воротному столбу, ждала, то ли предчувствуя, то ли догадываясь, что он к ней.
– А мать как велела?..
Она по-кошачьи фыркнула и пробормотала что-то невразумительное.
Оскоблив подошвы сапог, мужик еще немного потоптался на крыльце, по-коровьи протяжно вздохнул и ушел в дом.
Толком рассмотреть и оценить Костину знакомую Павлик не мог. Лицо ее скрывали меховая опушка натянутого до бровей капюшона и такой же, из черного меха, воротник, который она придерживала у подбородка. За этим укрытием Павлик разглядел лишь быстрые темные глаза да маленький острый нос. И вежливая фраза, которую он заготовил для обращения: «Вы Вика?» – вдруг показалась ему смешной, неуместной. Костина знакомая была меньше его ростом, чего Павлик никак не ожидал, и от растерянности спросил довольно грубо:
– Ты Вика?
– Я-а! – мяукнула она в меховой воротник. И зачем-то передернула плечами, будто гордясь, что именно она-то и есть Вика.
Павлик неуклюже сунул ей письма:
– Вот… Костя передал.
– Ой! – Она быстро оглянулась на дом, так что Павлик не успел рассмотреть ее лица, и опять надежно спряталась в мех. – А ты кто?!
– Никто, – сказал Павлик, – Костя велел ответ принести…
Та сразу засуетилась. Прижав к груди Костины послания, глянула в одну сторону, потом в другую, бросила Павлику: «Подожди меня!» – и метнулась через открытые ворота сначала к крыльцу, потом назад. Увидела яркий свет из окна, за углом, и скрылась в том направлении.
Пока она читала, Павлик переминался с ноги на ногу около скамейки.
Наконец она выбежала из ворот и, теперь уже обеими руками стискивая меховой воротник, подступила вплотную к Павлику.