— Прикрой, — бросил мне Пернат и, наугад валя из своего помповика, припустил к остаткам пылающего состава.
— Ты куда?! — крикнул я.
На ходу разряжая шотган, Пернат добрался до лежащей колесами вверх платформы. Один из «догов» немного приподнялся от земли, прижимая к плечу «калаш» и целясь в штабиста. Я снял его без труда, одна из трех пуль прошибла ему череп. Еще двое, отстреливаясь, попытались сместиться подальше от освещенного места. Но слишком неумело, сразу видно — энурезники и косари. Служили б в Кировоградской ДШБ, знали бы, что ротный Чебан делает с теми, кто задирает задницу, выполняя команду «Ползком!».
РПК не пугает, он ведь сразу дырявит. Причем одной пулей двоих как иглой просадит. Пока «вованы» задницами сверкали и на меня отвлекались, Никитин встал на колено и нашпиговал этих двоих свинцом.
Спрятавшись за платформой, Пернат перезарядил помповик, что-то выкрикнул Никитину, и майор с Игнатьевым вскочили на ноги. Пригнувшись и продолжая прессинговать оцепеневших конвоиров короткими очередями, не давая тем самым возможности отнять головы от земли, они вместе двинулись на них.
Один из троих оставшихся не выдержал. Заорав, он вскочил на ноги и открыл огонь с положения от бедра. Но, понятное дело, безрезультатно — Игнат попросту прошил его очередью наискось. Второй, поняв, что контратака провалилась, отбросил ствол и дернул в противоположную сторону. Надеялся, что в спину ему стрелять не станут. Пернат дважды передернул затвор, и подхваченное дробью тело вместо шага совершило полет. Взмахнув руками, словно распевая «Харе Кришну», конвоир упал головой на рельс соседней колеи.
— Машинист! — завопил последний из выживших, сложив руки на затылке. — Я — машинист! Не убивайте, я только рабочий!
— Займись им, — кивнул мне на машиниста Никитин. — Вы двое, — к Игнатьеву, Пернату, — на контроль. Бегом! Бегом!
В уме я поблагодарил Никитина. Люди в террористических масках, проводящие тотальную зачистку путем дострела раненых, — зрелище не для моих слабых нервов, честно. Даже после всего, что я пережил, добить раненого, хоть и недруга, мне психологически сложней, чем застрелить пятерых. Уж не знаю, почему так. Да, Рябу в павильоне я добил, но то было другое… Я избавил его от мук, а он меня — от сомнений. Тут же не было никаких сомнений, добивали просто потому, что так надо было. Без всякой философии.
«Пах! Пах!» — из «калаша». «Бдах!» — дробовик. И снова.
— Поднимайся, — сказал я машинисту. — Руки держи так, чтоб я их видел.
— Пи*да вам, тягачье е*учее! — сквозь хриплый кашель послышалось слева.
Один из конвоиров лежал на шпалах, широко раздвинув ноги. Брюки на уровне паха у него были разорваны, бетонную шпалу он целиком залил кровью, внизу живота у него торчал кусок металлического уголка. Видать, еще при взрыве его так. Игнатьев шмальнул в него с десяти шагов, кровь с мозгами брызнула с другой стороны будто кто на бутылку с кетчупом наступил.
— Он прав, — тяжело дыша, подал голос машинист. — Через десять минут здесь будет вторая дрезина. Сегодня две поставки…
Услышав его, казалось, ни капли не удивленный Никитин оглянулся в темноту, положил пальцы на уголки губ и свистнул.
— Бери его и быстро туда, — он кивнул мне на накрытый брезентом груз, посмотрел на часы. — У нас пять минут максимум. Соберите стволы. Ля, где этот ямщик? — Свистнул еще раз, вгляделся в темноту, откуда должна была показаться вторая дрезина. — Бегом, бегом!
Умело обходится Никитин без озвучивания имен, глядишь, и правда оставит машиниста в живых.
Стащив брезент с груза, я невольно ощерился — пара мешков оказалась повреждена взрывом и чистейшая белая мука просыпалась на дощатый пол платформы. Запустив в мягкую, как порох, насыпавшуюся горку руку, я секунду просто балдел от увиденного: мешков здесь было не меньше пятидесяти. Кто б мог подумать в прошлой жизни, что когда-нибудь этот молотый пшеничный порошок будет иметь значение куда больше, чем золото или бабло?
— Сук-и-и! — послышался крик из переулка, в котором должен был появиться Дьяченко на повозке. — Суки! Я же говорил!
Остановившись на полпути к нам с машинистом, Никитин резко обернулся на крик, нахмурился, вгляделся в темный переулок.
К путям выбежал мокрый, с лицом в крови и округленными от бешенства глазами Дьяк. Ему не нужно было ничего говорить, чтобы стало ясно, что что-то пошло не так. Конкретно не так. Мука, в которую я запустил руку, стала будто бы ненастоящей — просто дорожная пыль, и муки здесь никогда не было.
Остановившись перед майором, Дьяченко не мог определиться с чего начать, сжимал кулаки, переводил дыхание и шипел так озверело, что мне показалось, будто он намеревается свернуть Никитину (или мне?) голову.