Только вы, надеюсь, не подумали, что я эдакая уродина старшая сестрица, как в сказках. И что я завидовала Лолке из-за ее красоты. Ничего подобного! Конечно на ее фоне меня как-то не заметно было, не спорю. Но на ее фоне вообще никого невозможно заметить! Признаюсь, немного это меня трогало, чуточку-чуточку. Тем более, что без нее красавицей может быть называли бы меня. Поэтому, чтобы не казаться совсем уж серой мышью, я всегда старалась от Лолки отличаться. У нее шикарные светлые волосы — я свои отрезала чуть ли не под ноль и выкрасила в черный (хотя они у меня и так темные были, ничего общего с блондинкой Лолой). Лолка носила исключительно черные длинные платья от кутюров всяких — я не вылезала из разноцветных джинсов, которые назло всем покупала на рынках. Короче, если Лолка у нас была эталоном женственности, то я выглядела как сорванец из рабочего квартала. Впрочем, мои дружки все равно умудрялись находить во мне эту ненавистную женственность и говорили, что своей непосредственностью я обязана моему французскому происхождению и вообще я — вылитая француженка. Как будто они видели живых француженок когда-то! На самом деле, конечно, это было приятно слышать, поэтому я всегда была довольна собой, даже когда сестрица обзывала меня грязной лесбиянкой (только из-за того, что я не ношу платьев!) и отказывалась сидеть со мной за одним столом. Но она же больная, чего на нее обижаться.
Ну ладно, что это я все о Лолке. Надо же историю продолжать!
Маму я почти не помню. Помню только, что она была ослепительно красива и от нее чудесно пахло, когда она изредка брала меня на руки. Это и правда бывало нечасто. Она пыталась сниматься в кино, постоянно где-то пропадала, как, впрочем, и папа, а мы с сестрой воспитывались бабушкой. Поэтому когда мама развелась с отцом, мы не сильно переживали. Я смутно помню, что дома был какой-то грандиозный скандал, потом я уже узнала, что из-за отцовской любовницы. Мать металась по дому, задевала мебель своим огромным животом, сильно кричала, запихивала в чемодан какие-то вещи. Не знаю, хотела ли она забрать нас сначала, но, как бы там ни было, пятилетняя Лолка все испортила когда обняла отца за ноги и, скорее всего чего-то недопоняв по малолетству, заголосила что-то типа «папочка, не уходи от меня». Мать просто взбесилась когда это услышала. Она подскочила ко мне, хотя я вообще молчала, толкнула меня к отцу и заорала ему в лицо: «Забирай своих паршивых русских детей, у меня будет только один ребенок!» Да, это я помню хорошо. После этого она ушла, даже не взяв своих чемоданов, и больше мы никогда ее не видели. Много позже я узнала, что она вышла замуж за какого-то начинающего сценариста и у нее родился сын Максим, наш брат. Когда мне было двенадцать лет, мать умерла, это сказал однажды отец, но даже на похороны мы почему-то не поехали. Как-то я спросила отца, как поживает Максим, и вообще, известно ли что-нибудь о нем, но отец сказал, что Максима забрали французские родственники матери, и это все что он знал. Я думаю, что отец так никогда и не удосужился взглянуть на сына, он был ему просто не интересен.
До поры до времени. И с этой секунды я погружаюсь в свое прошлое и делаю вид, что это все происходит со мной только сейчас. Я снова Света и мне двадцать один год.
Вспомнил папаша о нашем братике совсем недавно. После того как позвонил Семен Петрович, наш семейный бухгалтер, и мягко намекнул отцу, что в нашем бюджете наметилась громадная брешь. Сообщение это было как гром среди ясного неба. Во всяком случае для нас с Лолой. Нам было известно, что отец частенько посиживает в казино, и что отсутствие ролей у отца в последний год немного подкосило наше финансовое благополучие, но мы привыкли не задумываться о таких вещах, нам казалось, что отцовская популярность и деньги, заработанные им когда-то обеспечат нам привычное существование до конца наших дней. Мы даже не пошли никуда учиться после школы, благо, отцу на это было наплевать. Общение с друзьями, ночные клубы, тусовки, вечеринки — в этом была вся наша жизнь, в этом мы с сестрой были похожи, хотя компании у нас, понятное дело, были разные. Так мы и собирались жить, пока не надоест, а там придумали бы что-нибудь еще. Сейчас я понимаю, что наша с сестрой жизнь была пуста. Да мне и раньше приходила эта мысль. Тогда я покупала мольберт, краски, кисти и начинала рисовать (ах нет — писать. Глебовский, мой последний дружок, терпеть не мог слово «рисовать». Но вы меня извините, верно? Все-таки «рисовать» мне нравится больше.) Говорили, что у меня неплохо это получается, и со временем я могла бы чего-нибудь на этом поприще достичь. С Глебовским мы и расстались-то из-за того, что он был бездарностью, и его просто распирало от злости, когда я показывала ему очередной свой шедеврик. Не выдержал, так сказать, конкуренции. Ну не знаю, может из меня и выйдет когда-нибудь настоящая художница. Но вот стимула этим заниматься постоянно тогда еще не было. В деньгах я не нуждалась, а к славе моя приземленная душонка вообще не стремилась. Поэтому художества мои были не более чем лекарством от хандры. Свои полотна я развешивала дома на стенах, Лолка постоянно снимала их и сваливала в кладовке, откуда я их вскоре доставала и раздаривала знакомым. Вроде им нравились мои картинки, во всяком случае они не убирали их с глаз долой. Лолка говорила, что я рисую фотообои. Может она и права была, но я рисовала то, что мне нравилось. Крыши домов, освещенные рано-рано утром первыми лучиками солнца, бродячих собак возле подъезда, лебедей, которые прилетали каждую зиму на озеро у нас на даче. Может картинки мои и были фотообоями, но в них был кусочек моей души, это точно. Потому что когда я смотрела на них, мне казалось, что я заглядываю в свои собственные глаза. Мне так казалось — вот и все.