— Пойдем, нам нужно валить, пока нас никто не нашел. — Габриэль тянет меня за руку, но я не готов оставить его. Пока не готов.
Я хочу убить его.
Потребность пронзает меня изнутри и причиняет такую боль, что я задаюсь вопросом, не случилось ли со мной что-нибудь не так. Почему я постоянно чувствую потребность причинить боль всем вокруг? Всем, кроме моей собственной семьи. Кто-то может буквально пройти мимо меня, и эта потребность вырвать дыхание из его легких изнуряет.
— Давай, Каэлиан! — Габриэль натягивает на меня толстовку, а я смотрю на Генри, извергая пламя из своих глаз.
— Если ты хоть слово об этом кому-нибудь скажешь, в следующий раз я всажу тебе нож в живот, — рычу я, отбросив на землю его руку, и от перемены положения у него начинается новый раунд криков.
— И не еби мозги моим братьям! — кричу я, уходя и направляясь домой.
— Каэлиан, у тебя на рукаве кровь? — спрашивает мой отец.
Я сжимаю под столом свою руку и, отводя от него взгляд, откусываю еще один кусочек своей булки.
— Ничего особенного. Кровь из носа пошла.
Я слышу звук лязгающего металла о металл, и мой папа кладет на стол вилку и нож. Это большая деревянная штуковина, стоящая посреди нашей столовой с узорчатыми обоями и большой латунной люстрой над головой. Наш дом экстравагантный, он сделан из золота, бронзы и серебра. Все блестит и перегружено. Но так бывает, когда твой отец — влиятельный человек. У него так много денег, что он не знает, куда их потратить.
Наш стол — настоящий шедевр. На резьбу по краям ушли дни, недели, месяцы, я понятия не имею. Но она настолько сложная и детальная, что, полагаю, на нее ушла уйма времени. Наши стулья под стать столу, высокие, с изогнутой спинкой, с узорчатыми подушками, которые создают ощущение, что вы сидите на троне. Каждый из них такой же большой, как и другой, за исключением отцовского, который намного выше и намного дороже.
Он, выражаясь языком римлян, король этого гребаного замка.
— Посмотри на меня, Каэлиан.
Я делаю, как он просит, поднимая на него взгляд. Отец свирепо смотрит на меня, затем обводит взглядом стол и смотрит на моих братьев, у которых на лицах такое же, овечье выражение.
— Кто-нибудь, расскажите мне, что случилось.
— В школе Генри отнял у меня коробку с обедом, — пробормотал Маттео.
Мой отец резко переводит взгляд на меня. Он знает. Нет необходимости даже спрашивать, сделал ли я что-нибудь. Он сразу переходит к разговору о том, что я на самом деле сделал.
— Что ты сделал, сынок?
— Ничего! — кричу я.
— Он сломал Генри руку, — говорит Габриэль.
Я поворачиваюсь к нему лицом.
— Заткнись.
Габриэль взмахивает руками.
— Он все равно узнает!
Я рычу себе под нос. Есть причина, по которой я не рассказываю Габриэлю все. Он такой же засранец, как и я, но он также больше всех из нас уважает отца. Он хочет поступать правильно, а в его понимании это значит быть с ним честным, все гребаное время.
— Он отнял у Маттео коробку с обедом! — кричу я.
Отец наклоняется вперед, хватает меня за запястье и притягивает к себе. Я касаюсь грудью тарелки, кончик салфетки опускается в соус.
— Что ты сделал? — Его требование ответов смертельно опасно. Он не любит спрашивать дважды, и каждый из нас это знает. Отец нетерпеливый человек. Ни в малейшей степени.
— Я сломал ему руку, — бормочу я.
Я так сильно хочу закрыть глаза, но этого не происходит. В конце концов, мне все равно. Я сделал то, что считал правильным в тот момент, и ничто другое не имеет для меня значения.
Эмоции раскаяния и печали, которые испытывал бы нормальный ребенок, для меня притворны. Все, что я чувствую, — это гнев. Такой сильный гнев, что все остальное смывается. Глаза застилает красным, а грудь горит от желания причинить как можно больше боли.
Все остальные эмоции для меня исключены. Счастье я испытываю редко, а грусть — это странность, которую я не понимаю. Я чувствую гнев, раздражение и любые другие эмоции, которые должен испытывать, но... не чувствую.
Отец сжимает мою руку, и с другого конца стола доносится покашливание. Моей матери.
— Ты хочешь что-то сказать, Люсия?
— Нет. — Она едва бросает на нас взгляд, выглядит неловко и в то же время скучающе, делая глоток вина. Из всех нас, братьев и сестер, я больше всего похож на свою мать. Мы оба очень, очень отстранены от жизни.
Отец тянет меня за руку, и я оборачиваюсь к нему, его эмоции так сильно отличаются от маминых. У отца вспыльчивый характер. Едва разозлившись, он практически тут же взрывается.
— Он жив?
Я поднимаю брови. Я так никого и не убил. Так что в его вопросе нет необходимости.
— Конечно. Я только сломал ему руку.
— Сломал ему руку, ах! — Отец шлепает рукой по столу, грохоча нашими тарелками и стаканами. — Неужели ты совсем не думаешь, Каэлиан? Что будет, если он вернется к родителям, а? Что, если он пойдет в школу со своей раздробленной рукой и скажет им, что ты вырвал ее, не заботясь ни о чем на свете? Что тогда?
Я пожимаю плечами, потому что не знаю. И мне все равно. Я знаю, что моей семье многое сходит с рук, и они также легко меня защитят.
Стон отца, отодвигающего кресло, заставляет меня вздрогнуть.
— Пойдем со мной, Каэлиан.
— Куда?
Он кивает головой.
— Идем. Сейчас же. Я хочу отвести тебя в одно место.
Глубоко внутри поселяется чувство тревоги, как будто сейчас произойдет что-то плохое. Я не боюсь этого, просто мне не по себе от неизвестности. От того, что я не могу контролировать.
— Габриэль ударил его по лицу!
Я показываю на Габриэля, который смотрит на меня так, будто я сломал руку ему. Габриэль раздувает ноздри, и я наблюдаю, как белеют вокруг вилки его пальцы. Может, он воображает, как бьет меня ножом. Мне все равно; он сдал меня, хотя был также виновен. Габриэль тоже должен получить то наказание, которое сейчас прилетит мне.
Отец выходит, зная, что я последую за ним.
— Габриэль остается здесь. Ты, Каэлиан, пойдешь со мной. — Его голос эхом разносится по коридору.
Я оглядываюсь через плечо, на всех, кто позади меня. Никто не смотрит на меня, все с интересом разглядывают свои тарелки. Как будто они никогда раньше не видели еды. Ну, это просто пиздец.
— Вы, ребята, отстой, — ворчу я, следуя за отцом к его машине.
И в неизвестность.
Мы заезжаем на парковку рядом с нашим семейным рестораном.
— Что мы здесь делаем?
— Перестань задавать вопросы и следуй за мной, Каэлиан.
Прикусив язык, я следую за ним от машины к задней части здания и к двери для персонала. Ресторан закрыт на ночь, свет выключен, дверь заперта.
Он достает ключ из кармана и, сунув его в замок, отпирает дверь, жестом приглашая меня войти. Мое сердце бьется о грудную клетку, и мне хочется ухватиться за него, удержать на месте. Неизвестность выбивает меня из колеи, заставляет чувствовать себя неуравновешенно. Это нехорошее чувство.
Отец ведет меня прямо в подвал, место, куда мне и моим братьям вход воспрещен. Отец ведет меня под землю, и у меня в груди бешено колотится сердце, когда я наблюдаю, как окружающая обстановка превращается из нашего семейного ресторана в заброшенное здание с едва работающим освещением. Внизу лестницы находится дверь, через которую я никогда не проходил. Отец достает из кармана отдельную связку ключей, и самым большим отпирает дверь с шумным скрежетом металла о металл.
Он открывает дверь, и я распахиваю глаза, когда вижу, что мы находимся в каком-то подземном офисе или складе. Я не знаю точно, как мы попали из «Морелли» в это секретное подземное логово. Мы идем по коридору, и, распахнув от удивления глаза, я вижу знакомые лица работников бизнеса моего отца. Они быстро кивают ему, но в остальном все просто идут по своим делам.
«Как такое могло происходить у меня под ногами, а я ничего об этом не знал? Знают ли мои братья об этом месте? И самое главное, какого черта они здесь делают?»
Мой отец идет, не говоря ни слова, его руки сложены за спиной, черный костюм искусно подогнан по фигуре. Все говорят, что мы похожи. Что я и мои братья — точные копии нашего отца.
Наше стройное телосложение, резкие линии подбородка и тонкие носы. Наши темные глаза и темные волосы. Наша загорелая итальянская кожа. Мы все похожи, и я чувствую, что еще слишком молод, чтобы определить, хорошо это или нет.
Мы идем по подвалу, который больше походит на туннель, чем на что-либо другое. Надо мной даже слышен легкий гул, и кажется, что прямо над нами улицы Портленда. Вполне возможно, так оно и есть.
Такое ощущение, что здесь не хватает циркуляции воздуха. Как будто воздух густой и влажный. Но это холодная влага. Которая оставляет липкость на коже и прохладу в воздухе. При каждом вдохе в нос ударяет запах застарелой воды, и, хотя полы здесь сухие, стены пропитаны сыростью, которая отдает окружающей нас землей.
В конце концов мы пробираемся в еще более темную часть этого странного места, и люди исчезают. Мне так хочется спросить у отца, куда мы идем, но он ненавидит, когда его расспрашивают на людях. Это одна из тех вещей, которые я усвоил за эти годы, и я твердо намерен следовать его приказам.
— Сюда, — тихо говорит он, подходит к двери и открывает ее.
Там тихо, и как только я вхожу внутрь, он поворачивается, закрывает и запирает дверь. Позади нас еще одна дверь, и отец открывает ее, закрывая, когда я снова прохожу. Он тянется рукой к стене, и включает свет, шлепнув по выключателю.
Раздается жужжащий звук, затем загорается свет, заливая комнату слабым желтым свечением.
Я расширяю глаза.
В центре комнаты на стуле сидит мужчина. Его лодыжки привязаны к ножкам стула, а запястья связаны за спиной. Судя по тому, как сведены его плечи, почти уверен, что они пульсируют от ноющей боли. На глазах у него темно-синяя повязка, а на губах — темно-серый кусок разорванный на концах клейкой ленты.