Я распахиваю глаза, в агонии сотрясаясь от рыданий. Все тело болит так, будто я спала на камнях, но, полагаю, сон на цементном полу не слишком от этого отличается.
Я со стоном сажусь, и мои кости с мышцами тут же взвывают в знак протеста. С трудом подобравшись на коленях к ведру, я стягиваю леггинсы, сажусь над краем и выпускаю маленькую струйку того, что есть у меня в мочевом пузыре. Там не так много. Меня не балуют.
Один стакан воды.
Один кусок хлеба.
Это мой дневной рацион. Больше ничего.
Я подумываю съесть страницы Библии, чтобы их позлить, но думаю, что от этого у меня только еще больше пересохнет во рту.
Прошло... я не знаю, сколько времени. Слишком много.
Дней.
Мне кажется, что прошло больше недели, но я так много спала что не могу сказать наверняка. Шума надо мной почти не было. У Арии, должно быть, тоже неприятности, потому что больше всего я слышу шаги тети Глории и дяди Джерри, и редко слышу легкий топот моей кузины.
«Неужели она ходила в школу без меня? Что они сказали в школе? Нападают ли на Арию другие ученики? Беспокоили ли ее без меня те девчонки? Или тетя и дядя заперли Арию в ее комнате, и она тоже не ходит в школу?»
Надеюсь, они не причинили ей вреда. Если они к ней прикоснулись, я за себя не ручаюсь. Если они сделали с ней хотя бы малую толику того, что сделали со мной.
Это было жестоко. Бесчеловечно. Это единственный способ выразить это.
Большую часть времени я сижу тут в темноте. Только один час в день состоит из боли.
Час покаяния, когда я умоляю о прощении, потому что мое тело — это один огромный, отвратительный грех.
Этот час заполнен такой сильной болью, что я ничего не вижу в темноте этого подвала. У меня пропадает зрение, сжимается горло. Переполняющая мое тело ненависть усиливается до такой степени, что дышать становится невозможно.
Я ненавижу очень глубоко; и задаюсь вопросом, найду ли когда-нибудь из этого выход.
Я натягиваю леггинсы, падаю на колени и скольжу вниз, пока не прижимаюсь щекой к прохладному бетону. У меня болит спина. Все тело болит.
Тетя Глория злится. Она зла и груба в своих наказаниях.
Дядя Джерри не так суров, но вместе с его наказанием приходят долгие прикосновения, от которых у меня в желудке скапливается кислота.
Я знаю причину, по которой я сейчас не сплю. В любой момент я услышу шаги тети или дяди, а затем откроется дверь.
И начнется мое покаяние.
Как и ожидалось, мое поверхностное дыхание прерывается звуком шагов наверху.
Шагов двух людей.
Я прижимаюсь всем телом к полу в предвкушении боли. Мышцы уже подергиваются, разум выстраивает невидимую стену, за которой я могу мысленно спрятаться. Принятие их наказаний, настолько грубых, насколько они есть, травмирует. Мне нечем себя защитить. Это кожа на коже, жестокость против жестокости. Здесь я просто обнажена.
Я выдаю желаемое за действительное, полагая, что сегодня они отпустят меня на свободу, но, учитывая, насколько медлительны их шаги, это почти как предупреждение или угроза. То, что должно произойти, будет настолько жестоким, что последствия, несомненно, нанесут травму.
Дверь открывается, петли громко скрипят, а звук шагов по деревянной лестнице становится громче по мере того, как они приближаются.
Они молчат. Они не произносят ни слова, пока идут ко мне. Я прижимаюсь лицом к земле, уставившись в стену напротив.
Я чувствую, как они стоят надо мной, как от них исходит злость, как ненависть просачивается из их глаз в мою и без того горящую спину.
— Раздевайся, — выплевывает тетя Глория требовательным и яростным тоном.
Я упираюсь в цемент, чувствуя слабость, полное отсутствие сопротивления, но встаю на колени и стягиваю через голову рубашку. Прохладный воздух, обдувающий мою спину, приносит мне облегчение и снимает боль. Раны не успевают затянуться, как на их месте появляются новые. Порезы поверх шрамов. Жжение и пульсация, смешиваясь, причиняют мне такую боль, что я почти ничего не чувствую.
Во время их наказаний я обретаю себя там. В месте, что находится глубоко в самых горячих уголках моей крови. Крови, наполненной безумием.
«Во мне так много безумия».
Только в такие моменты, как сейчас, я поддаюсь этой мании. Я даю этому овладеть мной, потому что без этого я бы не выжила. Итак, я даю мании меня поглотить. Даю каждой частичке моей внутренней истерии полностью поглотить себя.
Пока это не закончится, и тогда я хочу вернуться к притворству, будто этого не существует.
— Сегодня полностью, — рычит дядя Джерри себе под нос, и я распахиваю глаза.
«Они хотят, чтобы я разделась полностью?»
— Что? Нет! — кричу я, желая сохранить последние остатки собственного достоинства.
Тетя Глория делает шаг вперед, и я отшатываюсь назад, чувствуя, как от нее исходит яд.
— Сделай это, маленькая шлюха.
Интересно, выжила бы я, если бы боролась с ними? Если бы я не была в таком ослабленном состоянии, прежде чем они привели меня сюда, у меня был бы шанс. Но после того, как мне сломали нос, сбросили с лестницы, а потом еще и избивали, я превратилась в стекло, которое вот-вот разобьется.
Мне хочется задохнуться, но я поднимаюсь на ноги, стягиваю с бедер брюки и нижнее и отбрасываю все в сторону. Я складываю руки на груди, держась к ним спиной, и склоняю голову.
Я знаю, что они видят.
Стройное тело, бледная кожа. Большие, яркие рубцы, покрывающие мою спину и задницу. Какие-то из них открытые раны, какие-то на грани. Фиолетовые синяки и зеленые. Моя спина, наверное, похожа на картину, наполненную болью.
От звука лязгающего ремня у меня по коже бегут мурашки, а дыхание становится прерывистым.
Я закрываю глаза, позволяя темноте меня поглотить. Я погружаюсь в то место внутри себя, где ничего не болит. Где все эмоции заглушены, и меня ничто не волнует.
«Я — ничто».
Первый удар поражает меня, но я не кричу. Не ломаюсь. Я стою неподвижно на протяжении всей порки. Тяжелый кожаный ремень обрушивается мне на плечи, потом на поясницу. Затем на бедра и верхнюю часть задницы. От ощущения жжения на задней поверхности бедер у меня дергаются ноги.
Я впиваюсь зубами в нижнюю губу, пока кожа не лопается, и на язык не стекает струйка крови.
Это продолжается так долго, что я теряю счет времени. Я чувствую, как кровь стекает по моей спине.
Они ничего не говорят, и я думаю, почему они не требуют от меня покаяния. Почему они не говорят мне, чтобы я просила прощения за грехи, которые, по их мнению, так мучают меня. Не знаю, смогу ли сейчас говорить, если они попросят. Я чувствую, что с каждой секундой все больше теряю себя. Мое тело отделяется от разума, я забываю, кто я такая, и задумываюсь, кем же я стала, глядя, как стою, согнувшись в поражении, но в то же время неподвижно, как камень, пока два монстра за спиной разрывают меня на части.
Умственно, физически, эмоционально.
Удары прекращаются.
— Достаточно, Джер. Сделай это, — говорит скорбным голосом тетя Глория.
Ее слова ударяют мне в грудь, я распахиваю глаза и напрягаюсь.
«Что сделай?»
Они собираются меня убить?
Дядя Джерри подходит ко мне ближе, и я покрываюсь мурашками.
— Скажи мне, Рэйвен, ты девственница? — тихо спрашивает он, шокировав меня.
Я открываю рот, чтобы ответить, но все, что выходит, — это писк.
— Отвечай, когда с тобой разговаривают! — кричит тетя Глория, ремень щелкает и закручивается вокруг моего бедра. Кончик плети врезается мне в живот, и меня пронзает боль.
— Д-да. Да, я девственница.
Я не говорила с тех пор, как попала сюда, и мой голос звучит смешно для моих собственных ушей. Пыльная кассета в глубине шкафа. Неиспользованная и забытая.
— Ты знаешь, что добрачные сношения — это грех?
Я распахиваю глаза, и оглядываюсь через плечо.
— Я не... не делала этого.
Они смотрят друг на друга, и я чувствую, как мое горло проваливается в желудок. Температура в подвале падает на десять градусов, и я знаю, без сомнения, что бы ни случилось, ничего хорошего из этого не выйдет.
— Я не могу доверять твоим греховным устам. Есть только одна причина, по которой ты тайком покидаешь этот дом. Если ты занимаешься сексом, заражаешься венерическими заболеваниями и отдаешь свое мерзкое тело паразитам, что ж, думаю, я заслуживаю знать об этом, — рычит тетя Глория. — Ты приходишь домой раненая, как блудница из борделя, ввязавшаяся в драку. Кто знает, чем ты занимаешься посреди ночи.
— Только не это! — кричу я, боль вырывается из моей груди, такая реальная. Такая обнаженная.
«Почему они мне не верят?»
— Это точно будет последний раз, когда ты совокупишься, живя в этом доме. — Дядя Джерри роется в кармане и достает желтую резиновую перчатку.
Желчь подступает к горлу, и я сглатываю ее, от сухости оно неприятно жжет.
— О чем ты говоришь? Что ты делаешь? Я не сделала ничего плохого! — кричу я, мое холодное тело становится горячим от нервов.
— Мы собираемся убедиться, что ты не была шлюхой дьявола.
Тетя Глория делает шаг вперед, и мною овладевает инстинкт «дерись или беги». Я отталкиваюсь ногами от пола, но тетя Глория быстро обхватывает меня руками. Ее жесткие пальцы впиваются в ноющие мышцы моего живота. Я слабая и недоедаю. В любой другой день я бы без труда сбросила с себя тщедушное тело тети Глории, но недостаток питательных веществ делает меня медленнее и слабее, чем обычно.
— Только лгунья и грешница решит бежать, — шепчет она мне на ухо.
Тетя Глория ведет меня назад, пока я снова не оказываюсь в своей маленькой темнице, где некуда идти. Тетя толкает меня, прижав грудью и животом к прохладной стене, и по моему телу пробегает дрожь. Мои руки задраны над головой, пальцы раздвинуты и прижаты к стене.
Тетя Глория бьет меня по лодыжкам, пока я не раздвигаю ноги, и мое тело не принимает форму буквы Х. Я чувствую себя уязвимой, отвратительной и оскорбленной. У меня ноет от боли спина, и я не могу ничего сделать, кроме как притвориться, что этого не происходит.