Хотя это происходит, и в данный момент трудно от этого отгородиться. Боль и ярость захлестывают меня до такой степени, что я чувствую себя убийцей. Отвратительная, маниакальная часть меня хочет метаться и плеваться ядом в каждого из них, пока они не упадут замертво к моим ногам.
— Не шевелись, и все будет сделано быстро, — ворчит тетя Глория. — Поторопись, Джер.
Сзади ко мне приближаются шаркающие шаги моего дяди, и щелчок латексной перчатки превращает меня в камень.
— Нет. Нет!
Я брыкаюсь, и тетя Глория, и дядя Джерри прижимают меня к стене. От ощущения резиновой перчатки на моей заднице из горла вырывается вопль.
— Остановитесь! Пожалуйста, остановитесь!
«Почему они считают меня шлюхой? Может, мне сказать им правду? Что я хожу драться в подполье? Поверят ли они мне?»
Но нет, я не могу им сказать. Я не могу ничего сказать, боясь, что они потащат меня туда. Я бы этого не пережила. Мне дали строгие инструкции никогда не говорить об «Инферно» посторонним. Я отказываюсь нарушать правила.
Это мое единственное убежище. Мое безопасное место.
— Пожалуйста, — шепчу я, когда дядя Джерри запускает свои пальцы между моих ягодиц.
Он раздвигает их, и я испытываю отвратительное ощущение трения латекса о мою кожу. Тетя Глория, вероятно, не замечает, как его пальцы ласкают меня. Это чертовски ужасно, и я ничего не могу с этим поделать.
Когда он добирается до моих складочек, его пальцы скользят взад-вперед, и мои глаза наполняются яростными слезами, когда он касается того места, к которому никто никогда раньше не прикасался. Он не может так осквернить меня. Он, блядь, не может.
«Но он это делает. Он уже там».
Он погружает палец внутрь, резина скрипит от моей сухости. Это больно, неприятное ощущение его резинового пальца, скользящего по моим стенкам, творит это со мной.
Это опустошает мою прогнившую душу.
— Она цела, — говорит он, как будто немного разочарован этим фактом.
Это странно, и в любой другой ситуации я бы усомнилась в этом. Но я не хочу этого, потому что хочу, чтобы они оба убрали от меня свои руки, и я могла спокойно угаснуть.
Я испускаю тихий вздох, мой голос вырывается из груди, так же, как и украденный ими рассудок и оставшиеся осколки меня. Они украли их без угрызений совести и с ненавистью в сердце.
Тетя Глория вздыхает, убрав от меня свои руки.
— Одевайся и иди наверх. Ты слишком долго не была в школе. Тебе нужно многое наверстать. И прими душ. Твое мерзкое тело смердит, как логово дьявола.
От щелчка снимаемой дядей Джерри резиновой перчатки, я таю одновременно от облегчения и отвращения. Потеряв связь со своим телом, я оборачиваюсь и смотрю, как они поднимаются по лестнице. Мою обнаженную кожу холодит воздух подвала, и мое тело кажется мне испорченным.
Когда они поворачивают за угол, я сгибаюсь, врезавшись коленями в цемент, и у меня вырывается тихий всхлип. Все мое тело болит от пальцев ног до лица. Я чувствую себя разбитой, использованной, в пустой грудной клетке бьется мое пустое сердце. Я даже не знаю, кто я, и кем должна быть.
Я играю в игру и притворяюсь тем, кем все хотят меня видеть, но даже это приводит к ошеломляющим последствиям. Независимо от того, кем я являюсь, мне никогда не будет достаточно. И правда в том, что дремлющее глубоко внутри меня безумие можно усмирять лишь до поры до времени. Я могу только долго притворяться. Моя ненависть и месть, затаенные глубоко в недрах моей души, остаются запертыми в клетке, ключ от которой есть только у меня.
Прокручивая это в своем метафорическом мозгу, я с уверенностью знаю, что это всего лишь время на тикающих часах, пока я не освобожу ярость и не дам ей волю.
Наступит день мести. Настанет день, когда я покончу с жизнью своих тети и дяди.
И когда этот день наступит, я вполне могу потерять Арию. Но маниакальную часть меня это не волнует. Все, что ее волнует, это причинить боль людям, которые подвергли меня страданиям.
Это та злая часть меня, которой я позволила завладеть собой. Я больше не я.
Я та, кто я есть, и сейчас... та, кто я есть сейчас, это не та, кем я была. Я была потеряна, но нашла себя здесь, в подвале.
Я — продолжение своей родословной. Моя родословная — зло.
Поэтому такова моя судьба. Я даю себе обещание в темном подвале, что однажды я возьму это зло в свои руки и позволю ему стать мной.
От стука в дверь я застываю под одеялом. Я не отвечаю и не реагирую. И лежу, впервые за неделю положив голову на подушку.
Я понимаю, что пробыла в подвале целых семь дней. Быстрый взгляд на календарь в моей комнате говорит о том, что я целую неделю не была в школе. Я с самого начала знала, что это долго. Целой недели на воде, хлебе и испражнении в ведро было достаточно, чтобы меня изменить.
Они делали это и раньше, но не до такой степени. Когда я была младше, я проводила час или два с Библией в руках и получала в наказание читать отрывок за отрывком.
Самый долгий срок, который я когда-либо пробыла там, — это один день. Один день и ночь, когда мне приходилось подумать о своих действиях, чтобы ответить. За то, что была ребенком. За то, что я просто... я. Они думают обо мне как об одном огромном грехе, который невозможно стереть. Что бы они ни видели на мне своими глазами, это не отражается в зеркале. Невидимое пятно вызывает сожаление, потому что его я не могу физически изменить.
Но семь дней в подвале изменили меня. Они засунули меня так далеко в темный угол моего сердца, что я едва узнаю себя. Совершенство, которое они пытались вбить в мои кости, оставило меня безмерно несовершенной. Мои недостатки здесь и останутся.
Как и безумие, которое шепчет мне на ухо, все эти темные, страшные мысли. То, что я ожидаю услышать от отца или матери. Но слышать, как мой собственный голос нашептывает темные мысли, мой собственный разум и воспоминания вызывают внутри меня зло, это потрясает.
Мысли о том, чтобы причинить им боль. Мысли о том, чтобы их покалечить.
Но почему после того, как они со мной обращались, я чувствую себя такой виноватой за эти мысли? После того, как они унижали и пытали меня?
Безумие, которое я держала взаперти, выскользнуло из клетки в тот момент, когда мой дядя засунул свои грязные пухлые пальцы в мое нетронутое влагалище. Он осквернил меня, и моя тетя позволила ему это. Что это за святые ублюдки, которые так издеваются над своей семьей?
«Над своей собственной кровью?»
Теперь, когда я хожу в школу, держать меня взаперти им будет сложнее. Как они смогут объяснить постоянные отлучки? Отсутствовать так долго — это ненормально ни при каких обстоятельствах. Даже я это понимаю.
— Эй? Рэйвен? — тихий, нерешительный голос Арии заставляет меня зажмуриться.
Я не хочу ни видеть ее, ни разговаривать с ней, хотя другая часть меня хочет этого больше всего на свете. Я хочу осмотреть ее с головы до ног и убедиться, что они и пальцем ее не тронули. Если они это сделали, то я, несомненно, утрачу ту сдержанность, за которую все еще цепляюсь.
— Рэйв, ты в порядке? — шепчет она, шагнув в мою комнату.
От щелчка закрывающейся двери у меня сжимается грудь. Больше нигде я не чувствую себя в безопасности. Даже с закрытой дверью.
Край моего матраса опускается, и я чувствую, как ее рука скользит по моему одеялу.
— Я беспокоилась о тебе, — голос Арии срывается, в нем слышатся беспокойство и печаль.
Я переворачиваюсь, оставаясь под одеялом. Мое уродливое одеяло в цветочек, которое не я себе выбрала, остается натянутым до шеи, и я смотрю на Арию пустыми глазами. Проверяю ее осторожным взглядом, чтобы убедиться, что она справилась с этой последней неделей без меня. Интересно, могу ли я по ее виду определить, была ли она в школе или просидела взаперти в своей комнате. Она кажется целой и невредимой, и это хотя бы немного успокаивает мое колотящееся от тревоги сердце.
Мой взгляд отражается от ее полных слез глаз.
— Не плачь, Ария, — вздыхаю я.
У нее перехватывает дыхание, и она так чертовски печальна. Я знаю, что она корит себя. То, как Ария на меня смотрит, говорит мне, что она чувствует вину за то, что меня упекли в подвал. Она не должна. Это никогда не было ее секретом.
— Они тебя обижали? Отправили тебя в школу? Расскажи мне все, — шепчу я.
Ария качает головой.
— Они не причинили мне вреда, — пищит она, и ее грудь снова сотрясается от икоты. Тыльной стороной ладоней она вытирает щеки, но слезы продолжают течь. — Я была заперта в своей комнате, если только не была в школе. В остальном, я просто... слушала.
Слушала меня.
Боль в ее голосе, в ее словах говорит о многом.
Травма не всегда проявляется в виде физической боли.
Крики и стоны в течение первых нескольких дней, когда на меня обрушивался час покаяния. Я не могла понять, как это выключить. Как отключить все это.
«Пока не сделала этого».
— Это просто... прекратилось. Я подумала, что ты умерла или что-то в этом роде. Но когда они продолжали приносить тебе воду и хлеб, я поняла, что с тобой должно быть все в порядке. Ты в порядке? — Ария так сильно хочет прикоснуться ко мне, прижаться и обнять меня, как положено сестре. Но она знает, что я не терплю прикосновений. Она знает, что я не в состоянии дать ей любовь, которой она так отчаянно жаждет.
— Я в порядке, — лгу я, зная, что, если скажу ей правду, это приведет ее в совершенно новое состояние.
Я не хочу, чтобы она волновалась или переживала. То, что она испытывает, должно быть стресс для нее. Ария разрывается между кузиной, на стороне которой она хочет быть, и родителями, которых она так сильно любит. Это сложная ситуация, и я бы не хотела в ней оказаться.
Я застряла между желанием забрать ее у родителей и нежеланием, чтобы она пережила сиротскую потерю, которую я чувствую ежедневно.