Когда я добрался до места, был почти полдень, и я подумал: возможно, они обедают, и постучал в дверь дома. Однако никто не отворил, и я решил обойти здание кругом. Типичный для этих мест, хорошо сохранившийся крестьянский двор с издалека приметными сотовыми антеннами на крыше, а рядом еще несколько построек. Двери в хлев были распахнуты, я подошел ближе и увидал двоих людей за работой — оба были в синих комбинезонах, в бейсболках, с одинаковыми респираторами, так что в первый момент я не сообразил, что передо мной мужчина и женщина. Впрочем, распознать это было и впрямь трудно по причине густой, тяжелой, почти невыносимой вони, шедшей из хлева, — у меня аж в глазах защипало. Как только Флор меня заметил, он быстро подошел ко мне, захлопнув за собой дверь, как будто не желал, чтобы я заглядывал внутрь; дверь закрылась плотно, как впаянная. Остановившись передо мной, он что-то сказал, но я не расслышал. Только тогда он стащил маску. Резинка глубоко врезалась в кожу; это было похоже на татуировку или, скорее, на какое-то клеймо. Белые отпечатки постепенно становились такими же красными, как все остальное лицо, — да, раскаленно-багрового цвета с синюшным оттенком, — и все же следы от резинок были еще заметны, теперь они напоминали мне высохшее русло реки, которое я когда-то видел в Испании.
Он был совсем не похож на прежнего мальчишку, чье лицо я успел-таки изучить на последнем групповом снимке нашего класса. Я бы его ни за что не узнал, и он вроде бы тоже меня не вспомнил.
— Тебе чего? — спросил он.
— Я из газеты, — отвечал я.
По его виду трудно было понять, что он об этом думает. Он просто смотрел на меня и молчал.
По поводу несчастного случая.
Внезапно мне пришло в голову, что тут какое-то недоразумение. Наверно, был еще кто-то другой с тем же именем и фамилией. Иначе как мог Флор вот так равнодушно стоять передо мной, как могли они заниматься повседневной работой, словно ничего не произошло?
— Или это случилось не здесь?
— Ну, здесь. Ночью.
Выходит, путаницы никакой не было. Я представил себе, до какой степени изумилась бы моя тетушка. «Во всем нужно соблюдать форму, — любила повторять она, — все прочее — вульгарщина и ничего больше».
— Твой отец? — спросил я.
— Да.
— Сколько ему было?
— Восемьдесят семь.
— А мать?
Мне трудно было задавать все эти вопросы, ради которых я сюда и приехал, ради которых Паркер меня прислал, однако задавать их было проще, чем я думал, не в последнюю очередь оттого, что мой собеседник не выказывал особых эмоций. Я вдруг почувствовал себя так, будто перенесся в начальную пору моей журналистской карьеры; пока меня не перевели на внешнюю политику, я несколько месяцев писал для хроники одной межрегиональной газеты. Тогда сообщать о несчастных случаях, убийствах, кражах приходилось чуть ли не каждый день, так мне сейчас казалось.
— Ее давно нет в живых.
— Если можно, я бы сделал фото.
— Фотографировать? Его уже увезли.
— Да не труп… не усопшего. А лестницу, где это произошло.
— Зачем?
— Значит, нельзя?
Он раздраженно тряхнул головой.
— Только если по-быстрому.
— Это одна минута.
Он двинулся вперед, я за ним. Не обтерев грязь с сапог, он вошел в дом, где было прохладно, чуть ли не холодно. В кухне на столе, на буфете и в мойке стояла немытая посуда, обсиженная роями мух — они сидели, точно приклеились, и даже при нашем появлении не разлетелись. Окна кухни смотрели на пустой, чисто выметенный внутренний двор, а коридор вел к узкой, крутой лестнице на второй этаж. Тут Флор и остановился.
— Здесь? — спросил я.
— Да, — отвечал он.
— Ночью, ты сказал?
— Ну да, около одиннадцати.
— Он жил там, наверху?
— Да, там его комната.
— Кстати, примите мои соболезнования, — вдруг спохватился я.
Здесь было теплее, чем в сенях. Воздух был спертый. Помещения — с низкими потолками и темные, несмотря на яркий дневной свет снаружи. Слышно было лишь жужжание мух — когда они чистили крылышки и когда спаривались.