— Могу я подняться? Фотографировать желательно сверху, — сказал я. — Освещение лучше.
Тут я задумался, разуваться или нет, и не успел он ответить, как я уже махнул рукой:
— Да ладно, и так сойдет. Сниму отсюда.
Я достал камеру, выставил автоматический режим и пару раз щелкнул наугад.
Он отступил на несколько шагов и прислонился к стене, у дверей в сени. Со скрещенными на груди руками он казался выше ростом. Только теперь я заметил вход в жилую комнату.
— Готово? — спросил он.
— Да, — отвечал я, убирая камеру. Он вышел, я за ним. Проходя, я заглянул в комнату, отделенную от кухни раздвижной дверью, наполовину открытой. Света туда проникало еще меньше, чем в кухню, и я мало что различил, кроме стола, перед которым стоял один-единственный стул.
— Кто его обнаружил? — спросил я.
— Моя жена, — ответил он, даже не обернувшись.
— А ты?
— Был в свинарнике.
— Так поздно?
— Это еще не поздно.
Разговаривать с его женой, вероятно, было уже ни к чему. Мы остановились перед домом. Воздух снаружи — пусть жаркий, сухой, пропитанный вонью — был все же не таким удушливым, как внутри дома; ладно, и то облегчение. Из поселка открывался вид на горы; здесь, значительно южнее, а значит, ближе к ним, видно было только лесистое предгорье, которое при взгляде из поселка скрадывалось далью, за исключением тех дней, когда дул фён: тогда даже самые отдаленные подробности ландшафта можно было различить ясно, как под увеличительным стеклом.
— Еще что-то надо?
— А? Да нет. Заметка будет совсем короткая.
Мой взгляд задержался на одном из холмов, на него я сначала не обратил внимания. Странно даже, что не обратил. Он резко выделялся среди других. Его округлая вершина была словно выбрита, и прямая светло-коричневая просека вела снизу вверх; определенно, ее проложили совсем недавно, за те недели, пока я не поднимался в небо. Чем дольше я смотрел, тем настойчивее мне казалось, что там, наверху, была какая-то надпись, какие-то буквы. Но вполне возможно, это был обман, игра света; в те жаркие дни в воздухе часто зыбилось марево. Когда я вновь обернулся к Флору, настроение у него, похоже, переменилось; теперь он смотрел на меня как на агрессора, чужака.
— Наверно, выйдет уже завтра, — сказал я.
Он вскинул брови и сделал несколько шагов по направлению к хлеву, потом остановился и обернулся, уперев руки в боки.
— До свидания, — сказал я и сел в машину. Со скоростью пешехода, не больше, ехал я по длинной, усыпанной щебнем подъездной дороге, по краям которой стояли старые узловатые фруктовые деревья, обросшие омелой, иные и вовсе сбросившие листву. А в зеркале заднего вида, за облаком пыли, поднятым широкими покрышками, несмотря на небольшую скорость, я еще некоторое время видел Флора, пока тот в один момент не исчез.
Вторую половину дня я провел в редакции: писал статью, потом приводил в порядок свой письменный стол, расчерченный полосками солнечного света. Гул, издаваемый кондиционером, включенным на полную мощность, доносился, казалось, откуда-то издалека. На главной площади города, у нас под окнами, почти никого не было, и в офисе тоже было пусто, если не считать меня, ассистентки и нового практиканта, полноватого молодого человека лет двадцати пяти в очках с роговой оправой — именно такие тогда еще были в моде. Паркер в тот день так и не показался. У меня никогда и в мыслях не было, что остаться здесь, работать в этом городе может стать для меня чем-то значимым, не просто экспериментом. По моему твердому убеждению (и как раз в этом, по большей части, состояла привлекательность подобного опыта), все это был не более чем эпизод — однажды он отольется в историю, которую я смогу рассказывать до конца своих дней. Дескать, понимаете ли, меня, наконец, такая тоска одолела в этом захолустье… Около пяти я позвонил Кристине, но та не брала трубку. Уехав с работы, я вернулся домой и весь вечер провел в саду. Перед тем как лечь, еще разок попробовал дозвониться Кристине, но опять без толку.
На следующий день вышла газета с моей статьей на первой полосе. Фотография занимала треть листа, и уже одно это придавало газете непривычный вид. Номера, выходившие в последующие дни, выглядели не столь эффектно (впрочем, не лучше ли назвать снимок старой деревянной лестницы, без всяких особых примет, всего-навсего нелепым снимком, тем более что он получился темным, несмотря на вспышку?) — по той простой причине, что больше ровным счетом ничего не происходило. Абсолютное — или почти абсолютное — отсутствие событий. Жара не спадала, и я чувствовал себя вымотанным, даже доехать до аэродрома не хватало сил. А ведь при желании я мог бы ездить туда чуть не каждый день: для полетов погода была самая подходящая, и времени у меня было предостаточно. Вероятно, с другими творилось то же самое. Иначе как объяснить, что в воздухе не видно было ни одной машины? Только по вечерам, когда становилось немного прохладнее (листья большого дерева — они обмахивали меня тысячью крохотных вееров), я приходил в себя и сразу пытался дозвониться до Кристины. Но ничего не получалось, так что после дюжины — да, дюжины, я вел счет — бесплодных попыток я удалил ее номер. И через несколько минут ощутил, как лицо ее пропадает из моей памяти, будто заодно я стер и его. У меня больше не получалось представить себе ее облик, знакомые черты расплывались, они словно бы исчезали под струящейся водой, которую ветер подернул рябью.