— Когда?
— Полвосьмого. Я за тобой заеду. Или тебе это слишком поздно? Ты ведь обычно выезжаешь раньше?
Он спросил без всякой задней мысли, а я вдруг сам почувствовал себя дураком, застигнутым врасплох. Просто оттого, что ему, как и всем прочим, это было совершенно безразлично. А я-то — неужели я мог вообразить, что никто не узнает, куда я езжу каждый день? Этот все примечавший тип — сколько еще всякого разного ему обо мне известно? Я вспомнил, как Гемма однажды сказала, что он их выслеживает.
— Бехам, — сказал я, — у тебя только БМВ или есть еще другая машина?
Он нахмурил брови, словно вопрос испортил ему настроение.
— Только БМВ, — сказал он. — А что? Я не ответил.
— Ты не хочешь со мной ехать?
— Ладно, съезжу, — сказал я. — Но на своей машине. Я заеду за тобой.
— Ты знаешь, где я живу?
Да он чуть ли не смеется. Чему он радуется? Он все еще поигрывал своим мобильником. Но, может быть, меня смутило вовсе не его поведение, а мое собственное внезапное воспоминание? До того момента мне и в голову не приходило, я никак не связывал тот эпизод с Бехамом. Действительно, лет двадцать пять, если не больше, прошло с тех пор, как я, пьяный в стельку, с трудом пробирался по его дому, отыскивая комнату — как там ее звали? — короче, его дочери. Расположение комнат она мне сама описала часом или двумя ранее, что-то около полуночи, мы тогда еще были на празднике. Пощечину, полученную потом от тетушки, я тоже забыл. Я-то думал, она не заметит моего позднего возвращения, но на следующее утро она залепила мне пощечину — и велела топать в душ, чтобы смыть эти «потаскушные духи». Сейчас все это встало передо мной настолько ясно, что мне впервые сделалось стыдно за то старое приключение.
— Да, — ответил я. — Знаю.
— Тогда до понедельника.
Он опять схватил меня за локоть и сжал его, и на этот раз я не отдернул руку.
— Как обстоит дело с ветряками? — спросил я.
— А как ему обстоять?
— Вы же именно для этого отобрали у него землю.
— На эти штуковины уходит много времени и работы, — произнес он, и по лицу скользнула ухмылка.
— Никаких ветряков там не будет, — сказал я. Он отступил на шаг и слегка вскинул руки, как будто защищался или желал утихомирить собеседника. Он словно хотел сказать: ах, да кто его знает, что будет…
— Вы могли бы просто вернуть ему этот холм.
— Это проблематично.
— Он очень привязан к своему холму, — не отступал я.
Бехам пожал плечами.
— Печально, конечно, — ответил он.
— Об этом можно было бы написать небольшую статейку, — сказал я.
— О чем, собственно?
— О необычайно дорогостоящей экспертизе, приведшей к столь необычайным результатам. Получился бы неплохой эпизод для портрета-репортажа об общине.
— Не лучше ли журналисту писать о таких вещах, в которых он хоть что-то смыслит?
Не получив ответа, он бросил на меня почти сочувственный взор.
— В политике всегда много несовпадающих интересов, — неопределенно заметил он. — Но если желаешь знать, могу тебя заверить, что я и сам не знаю, кто первый додумался до идеи поставить ветряки. Во всяком случае, не я. Мне эти штуковины не нравятся. А об экспертном заключении позаботился сам бургомистр, лично.
Я смотрел на него и размышлял.
— Ты ее любишь? — спросил я.
— Ты это о чем?
— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю, — сказал я.
Казалось, он был застигнут врасплох и в то же время страшно горд. Покрасней он в ту минуту, я бы нимало не удивился.
— Я по-прежнему не понимаю, зачем тебе понадобилось так допекать Флора. Это потому, что Инес его любит?
— А ты почем знаешь? Она его не любит. — Он непроизвольно покосился на свой мобильник. — Было да прошло.
Я не понял, что он хотел сказать, однако то, с каким видом он произнес эти слова, вызвало у меня безотчетный испуг. Сколько раз повторял мне Флор, что Бехам невменяемый? И сколько раз мне самому казалось, что так оно и есть?
— До понедельника, — сказал он.
— Да, — сказал я. — Пока.
Он ушел скорой походкой, почти побежал, словно не мог идти спокойно. Я смотрел на воду, как она течет и утекает, и испытывал нечто вроде тоски: почему в моей жизни нет чего-то цельного, или почему моя жизнь не стала чем-то цельным? Но вскоре это чувство рассеялось, и мне все стало казаться вполне естественным, потому что ничего цельного на свете не существует.
Нет, подумал я, когда дело уладится, она перестанет ко мне приходить. С этим сознанием в воскресенье я отпер ей дверь, а когда она уходила, то поцеловала меня, и в этом тоже было предчувствие скорого конца.