— Говорят, она была неизлечимо больна. Хоть от этого, конечно, не легче.
Паркер дышал тяжело, будто с напрягом. Возможно, он почувствовал, что сообщил мне дурную весть. Притом он сам ровно ничего не знал, и вся эта история не могла значить для него больше, чем любая другая подобная новость, а таких сообщений он за свою жизнь написал множество, как и я.
— В таком случае ты, наверно, не слышал и о том, что будет с детьми?
Я не был готов к такому известию, оно сразило меня сильнее, чем я мог ожидать. Когда сознание немного прояснилось, я спросил себя, не следует ли незамедлительно отправиться в полицию. Разумеется, следовало бы. И я бы, пожалуй, туда отправился, только все откладывал да откладывал.
Бехама нашли во вторник. Почтальонша сообщила в администрацию о гнилостном запахе, который учуяла днем раньше, но тогда не решилась что-либо предпринять, к тому же «давеча пахло еще не так скверно». Двое сотрудников Бехама во вторник после обеда поехали к нему домой и обнаружили тело. Очевидно, предполагали естественную смерть — от острой сердечной недостаточности; по крайней мере полицейские, вызванные на место происшествия, не стали предпринимать дальнейших расследований, так что мне не суждено было узнать, как она ухитрилась это сделать. В церковном приходе мне сказали, что его кремируют; где и когда — неизвестно; но так распорядилась его дочь.
Я исходил из того, что бренные останки Инес — выражаясь высоким слогом — должны отправиться или уже отправились туда, где были похоронены другие члены ее семьи (так было и после гибели моих родителей), тем не менее я поинтересовался, не известно ли, как поступят в ее случае. Мое предположение оказалось ошибочным; в пятницу, в два часа пополудни, ее должны были похоронить на здешнем кладбище.
Последующие дни были до краев наполнены колебаниями и сомнениями. Не было такого занятия, принимаясь за которое, я бы не спрашивал себя: уместно ли делать это сейчас? или лучше не надо? и вообще, так ли уж необходимо заниматься всеми этими вещами? В полицию я так и не пошел… В пятницу я тоже колебался; уже несколько часов, как я оделся подобающим образом и слонялся по дому в костюме, но выехал незадолго до двух, и когда я вошел в церковь через заднюю дверь, заупокойная служба уже началась.
Собралась жалкая горстка людей. Из детей были только дети Инес. Томми и Саманта — так, кажется, их звали? Я подумал: до чего же некрасиво, позорно, что из школы никто не пришел на похороны — ни ученики, ни коллеги-учителя. А ведь она считалась одной из самых любимых учительниц! Дети сидели на скамье в первом ряду; мне были видны лишь черные курточки и матовочерный шелковый бант в волосах девочки. Рядом с ними сидела крашеная блондинка, молодая, не больше тридцати. Я спрашивал себя, кто бы это мог быть. Бабушки здесь определенно не было. И ее отсутствие показалось мне настолько неправдоподобным, что я решил: видимо, она недавно скончалась.
В следующем ряду, за спинами детей, сидели Флор и Гемма, тоже одетые в черное. У Геммы в волосах тоже была лента, газовая, а потому более светлая, чем у девочки. Флор сидел с опущенной головой. Я выбрал место в правом приделе, на одной из средних скамей. В церкви было очень холодно, и я вскоре закоченел. Голос священника отдавался гулким эхом, оно звучало даже тогда, когда он умолкал. Я не слишком вслушивался в то, что он говорил; я сидел ссутулившись, смотрел прямо перед собой и то и дело проводил пальцем по своей выбритой верхней губе. В моих ушах звучало совсем другое. Я слышал голос Инес, которая спрашивала: «Ты не хотел бы однажды обзавестись детьми, Ян?», — а потом, будто эхо ее голоса, слова Флора: «Это было бы преступлением. Она не может мне такое предлагать». Затем мне слышалось, как Инес спрашивает: «Из тебя вышел бы заботливый отец?», — а Флор говорит: «И я не вправе такое принять». Когда все встали и гроб вынесли из церкви, я распрямил спину и сложил ладони вместе. Потом тоже поднялся и направился следом за остальными.
Вопреки моим ожиданиям, предназначенная ей могила находилась не в новом, еще пустом ряду, а среди старых захоронений. Могильный камень был убран. Выходит, у нее здесь была родня? Тогда почему она мне ничего не сказала, когда я спрашивал, с чего это она вдруг решила перебраться именно сюда и нет ли какой ниточки, связывавшей ее с этими краями? Все, что она мне тогда ответила: «В здешней школе как раз искали учительницу…» Дети, которых от меня заслоняла свежевырытая земля, стояли так близко к яме, что становилось тревожно: вдруг они сейчас туда свалятся, — если бы позади не было Флора и Геммы, которые их придерживали. Рука Флора лежала на плече у девочки, рука Геммы — на плече у мальчика. Блондинка стояла чуть поодаль, как посторонняя, да она и была посторонней. Я внимательно на нее смотрел, но сколько ни вглядывался, признать ее не мог; я определенно никогда ее не видел, и с Инес у нее не было ни малейшего сходства. Священник теперь говорил в микрофон, и эха больше не было слышно. Один из троих оробевших (или скованно себя чувствовавших?) служек, державший блестящую серебряную кропильницу со святой водой и кропило, стоял так близко к священнику, что их одеяния соприкасались; двое других стояли чуть дальше. Я вслушивался в слова молитвы еще менее, чем когда-либо. Небо было таким высоким и — впервые за долгое время — вновь безоблачным. Мне казалось, что небосвод вообще не скругляется, зато сегодня он безмерно глубок. По лицу Флора катились слезы, еще заметнее, чем при выходе из церкви, но он по-прежнему не произнес ни звука. Его незанятая рука свисала вдоль тела как какой-то мертвый предмет, и Гемма сжимала ее своей рукой. И только теперь я понял, отчего он давал мне деньги, лишь бы я «заткнул глотку»: не из страха, что кто-то прознает о его связи с Инес; ему это было не важно. Просто он любил ее и не хотел, чтобы я мусолил ее имя.