Когда он начинал рассуждать о свободе выбора, мне становилось скучно - я знал, чем всё закончится.
― Вот ты свободен или нет? Можешь сказать? ― допытывался Борис, недоумевая, почему я до сих пор не женат.
В свою очередь я начинал злиться и скатывался к упрёкам:
― Вся твоя свобода ― это свобода бросать одну ради другой.
Я всегда считал, что моё непостоянство с женщинами благороднее, чем у Бориса, потому что я не даю им надежды: не зову их замуж. Пока мне некуда привести даму. Да, к своей главной мечте как к некоему воображаемому футляру я подбирал подходящую скрипку. Иными словами, будет дом ― должна быть и женщина в нём. Так что дело за малым ― за футляром.
К моим упрёкам Борис относился равнодушно, а точнее, вообще их не замечал, продолжая подстрекать к творчеству. Я отмахивался от него, не зная, с чего начать. Дружбу с Борькой поддерживаю хотя бы из-за того, что с ним я почувствовал себя уверенным с женщинами, потому что он, кое-как получив среднее образование, уважал моё высшее, постоянно обращаясь ко мне с дурацкими вопросами. Интересовало ли его право водителя не выходить из машины, когда останавливает сотрудник ГИБДД, или право полиции просто так потребовать документы на улице, или ещё что-нибудь ― обо всём этом он спрашивал с таким заинтересованным видом, как будто решал философски важный для себя вопрос: гуру я или не гуру. Борису наверняка бы льстило, будь я гуру, а мне льстило, что я могу им быть хотя бы в глазах одного-единственного человека, а посему старался не отнекиваться от бестолковых вопросов друга.
В этом мире всё примитивно до простоты: кто-то всегда для кого-то гуру, а у гуру обязательно должны быть ученики и адепты, и если первых ― единицы, то количество последних может быть непредсказуемым и исчисляться до бесконечности. Но я неприхотлив, мне не нужна бесконечность, и моё честолюбие скромных размеров, так что в качестве адепта мне вполне бы хватило и одного Бориса. И можно обойтись без учеников, чтобы потом не грызла совесть, что всех их разбазарил.
На другом полюсе дружбы у меня был Глеб. Мы призывались в армию советскую, а покидали российскую. И это наложило на нас свой отпечаток. И до сих пор, как тень отца Гамлета, преследует и не даёт покоя мысль о том, что не защитили Родину, не уберегли. А через несколько лет увидели последствия этого. Тут и там замелькала красная шапочка Мадлен Олбрайт, которая стала разъезжать по Европе, склоняя её присоединиться к коллективному наказанию непокорной Сербии. В вопросе бомбежки Белграда мы с Глебом заняли противоположные позиции. Тогда я ещё не заметил "предательства", потому что слишком буквально понимал библейскую истину о заблудшей овце и пытался усовестить приятеля.
Это было как раз после первого развода Бориса, и, как сказал Глеб, не последнего. Мы тогда хорошо с ним посидели, благо жена Глеба пришла только под утро. Посмотрев на нас отсутствующим взглядом, она поджала губы и ушла спать. И я позавидовал ей.
Глава вторая
Борис
С городом, в котором мне довелось родиться, я подружился только в двенадцать лет. Случилось так, что на четвёртый год обучения я сменил школу. Но в роли новичка мне, к счастью, пришлось пребывать недолго ― уже через два месяца я был своим в доску. И все благодаря Толстому. На уроке истории Толстый поставил под сомнение воссоединение Украины с Россией, за что получил идеологический кол от Археолога ― учителя истории, патлатого и вечно неопрятного дядьки с неизменной указкой в руках.
Указка Археологу нужна была исключительно для того, чтобы стучать ею по нашим головам в те моменты, когда они вертелись во все стороны, но только не в ту, куда положено, а полагалось ― исключительно в сторону доски. В течение примерно трёх лет, пока мы изучали историю нашей большой родины, на доске у историка всегда висела одна и та же карта. На ней Археолог умудрялся показать весь событийный ряд - от Рюрика до Николая Второго. И особенно упирал на воссоединение Украины с Россией, которое считал эпохальным. Про эту эпохальность Археолог напоминал почти на каждом уроке. Весь класс, за исключением Толстого, молча с ним соглашался, не имея доводов для возражений в виду недостаточной подкованности в данном вопросе. Толстый же всегда выступал в роли оппонента. Видимо, он что-то такое знал, раз находил в себе смелость возражать историку.
- Жили себе независимо, а потом зачем-то воссоединились. На самом деле независимость-то как раз и потеряли, - ерепенился Толстый.
Археолог, как правило, терялся оттого, что какой-то мальчишка позволял себе нарушать субординацию, и становился похож на мокрого воробья.
Так продолжалось некоторое время, пока я не решился вступиться за учителя. Мне было наплевать на "братские узы" - мне было жаль Археолога.
- Между прочим, когда Украина воссоединилась с Россией, мы стали непобедимы. А до этого нас все побеждали, - с жаром начал я отстаивать идею так называемого братства.
Воодушевившись поддержкой в моём лице, Археолог продолжал с ещё большим пылом:
- Да-да, именно поэтому мы и стали непобедимыми. Именно поэтому!
На перемене Толстый подошёл ко мне и презрительно пробуравил меня глазами. Я стойко выдержал его взгляд, попытавшись изобразить нечто подобное. И, кажется, переборщил. В таких поединках главное не сфальшивить. Иначе не будет эффекта: не напугаешь - могут высмеять, не допугаешь - получишь в нос. Толстый рассмеялся и толкнул меня в грудь...
Ещё в первом классе от брата я усвоил урок: никого не бояться или хотя бы делать вид, что не боишься. Потому что прищуренный взгляд и презрительная усмешка храбреца - своего рода пропуск в друзья и большие компании, в которых мальчишки разных возрастов сосуществуют на равных. Именно в компаниях мы учились драться, цвыркать сквозь зубы, плевать на три метра и дальше, примерно на такие же расстояния пускать струю, а ещё - играть в "чику" 3, в "пристенок" 4, в "зоску" 5. А потом узнавали кое-что про девчонок. Одним словом, в этих мальчишеских компаниях постигались азы взрослой жизни. Нам было неведомо, где обучались жизни девчонки. Мы считали, что они этой самой жизни как раз таки и не знали, поэтому примерно до пятого класса смотрели на наших аккуратненьких сверстниц с чувством превосходства, то и дело дёргали их за косички, за платья, портфели или ранцы...
Толстого я потому и прозвал "Толстым", что он был крупнее меня и тяжелее в весе, и сбить его с ног прямым ударом в челюсть было не так-то просто. Мы стояли с ним в проходе между партами, и я пятился назад, к стене, где висела карта родного края - как раз напротив карты родины. То есть, позади у меня была родина малая, а за Толстым - большая. И каждая придавала уверенности тому бойцу, спину которого защищала. Я почему-то полагал, что из нас двоих остаться без защиты рисковал именно Толстый в виду своего недавнего "предательства". Стало быть, мой "патриотизм", полагал я, может быть вознагражден. Отступать дальше я уже не мог - на нас, а точнее, на меня, смотрела вся мужская половина класса. Буквально в считанные минуты всё должно было решиться: или позорная слава труса, что уже навсегда, или триумф героя, пусть и битого. Я метнулся в одну сторону, а затем сделал резкий прыжок в другую. Толстый оторопел. Этой заминки мне хватило, чтобы заехать ему в подбородок. От такой смелости новичка задира оторопел ещё больше и рванул мне навстречу, но его удержали. В классе учились двое крепких парней - Вован и Колян. Они занимались гимнастикой, ходили парой, и обоим было присуще обострённое чувство справедливости, что особенно проявлялось в моменты классных разборок. Вован и Колян взяли на себя роль секундантов.
- Всё, всё. Ты сам начал - он тебе ответил, - выдали они недетский аргумент, оттеснив от меня наступающего одноклассника.
Неожиданно Толстый подчинился. Но чтобы не потерять лицо, тут же нашёлся: