Сначала она быстро и по—бытовому испугалась, успев даже получить удовольствие от отличия этого страха от того. Лотам удовольствие прошло, а страх усилился. Вокруг царили фонари и темнота, а воздух из свежею сделался холодным и жестким. Улицы были абсолютно пусты, дома — абсолютно одинаковы, направление верного движения — абсолютно неведомым. Гм, подумала Летта, там, конечно, комната с кошмарами, но тут, похоже, начинаются кошмары без всякой комнаты. Альтернативы такие: позамерзать часов пять на какой—нибудь скамейке либо кружить эти же часов пять по тусклым улицам. Через пять часов начнут просыпаться люди, и можно будет как—нибудь разобраться. Постучать с любой дом и попросить пустить, позвонить хозяйке, например, — она к тому времени, наверное, проснется. Или найти аборигена и попытаться вспомнить хозяйкину фамилию. Впрочем, может, и по одному имени сойдет — городок—то маленький. Но через пять часов. Идиотская ситуация.
Летта попыталась вспомнить, куда она шла, наугад сделала два обратных поворота и пришла к окончательному выводу, что дороги к дому ей не найти. Вывод был нерадостным, но по крайней мере избавил от абстрактных душевных неприятностей: появились неприятности конкретные. Надо было бы приободриться, но получалось плохо, потому что стучали зубы.
Выходя, Летта и не подумала о том, что неплохо бы надеть куртку.
Чтобы как—то согреться, она начала прыгать на месте не сообразив, что в полной ночной тишине эти прыжки будут гораздо слышнее, чем ей бы хотелось. Щрум, щрум, щрум — отозвался шуршащий асфальт. Улица колыхнулась тенями, и где—го совсем близко залаяла собака. Громко.
В этот момент Летта вспомнила, что в маленьких городках принято по ночам для охраны выпускать на улицы больших и страшных собак. Собак она вообще—то не боялась, но если больших и страшных, особенно чужой послекошмарной ночью в чужом незнакомом городе. Лай приближался. Летта в деталях представляла себе, как на нее набрасывается огромный волкодав, и ей стало по—настоящему страшно. Уже наяву. А тот ночной страх все—таки страшнее, без удовольствия подумала она и прижалась к какому—то забору. Если этот волкодав начнет меня душить, заору, решила Летта, и плевать, что они тут все спят. Пусть проснуться и спасут меня, а потом спят дальше.
Что будет, если никто не проснется, а волкодав все—таки начнет ее душить, Летта не знала. Видимо, начав ее душить, он это дело и закончит. Будем надеяться, что ему это понравится. Жаль, это вряд ли понравится ей.
Лай приближался с дикой скоростью; казалось, что собака, услышавшая шум, целенаправленно на него бежит. Видимо, так и было, ну или скучающий волкодав просто решил поразмяться. Летта стояла у забора, пытаясь не дать сердцу выскочить из груди и держась за кусты трясущимися руками. Темнота обступала ее со всех сторон, воздух жег равнодушным холодом, а совсем рядом раздавался лай. Главное — не бежать, они не любят, когда от них убегают, вспомнила Летта, покрепче вцепилась в колючие ветки и закрыла глаза. Через минуту лай достиг своего апогея и у Летты заложило уши. Через пять секунд что—то небольшое и мохнатое с разбегу ткнулось ей в колени.
Душить не будут, поняла Летта и осторожно посмотрела вниз. У ее ног, яростно виляя хвостом и лая изо всех сил, крутилась давешняя хозяйкина собака. Буля. Ну то есть не Буля, конечно, но…
Буленька, на выдохе сказала Летта, Булька, миленькая, хорошая, как я тебе рада, Буля, выведи меня отсюда!
Она не вполне понимала, чего хочет от собаки. У нее даже не было сил собаку погладить — слишком замерзли пальцы. Но Буля, судя по всему, поглаживаний не ждала, и все вообще все поняла и так. Она приветливо махнула хвостом, заглянув Летте в глаза, словно проверяя ее на взаимный контакт, и не спеша потрусила вперед. Летта отлипла от забора и побрела за ней, с трудом переставляя окоченевшие ноги.
Через пять минут она поняла, что все это время кружила очень близко от дома. Буля деловито и не оглядываясь, довела ее до какого—то крыльца, которое вдруг оказалось знакомым. Калитка была полуоткрыта: выходя на свою ночную прогулку, Летга забыла ее закрыть. Она присела на корточки, поймала в объятия вертлявую плотную Булю, уткнулась в нее носом и немного поплакала в толстый собачий бок. Затем шепотом сказала собаке «спасибо», на цыпочках прошла в дом, забралась в свою теплую комнату и, не раздеваясь, упала на кровать. Пуховое одеяло удобно легло на вконец озябшие плечи, охватило их нежным тяжелым теплом, и Летта, повздыхав, заснула—спокойно, беззвучно и наконец—то без всяких снов.
Утром, смеясь и полностью опустив историю страшного сна, она рассказала светловолосой хозяйке про то, как ночью чуть было не потерялась. И если бы не ее собака, закончила Летта, широко и благодарно улыбаясь, я бы до сих пор бродила там, в темноте, среди домов.
— Какая собака? — удивилась хозяйка. — Но у меня нет никакой собаки.
НЕЗАКОННЫЕ СКАЗКИ. Колобок
— Это не болезнь, физически ты вполне здорова. Это что—то вроде заложенной в тебя программы, понимаешь? Пока никто с тобой об этом не заговорит, с тобой ничего не случится. Но в тот момент, когда кто—нибудь заговорит с тобой об этом — именно об этом, случайно, узнав откуда—нибудь или просто догадавшись, — программа сработает и ты умрешь. Сразу.
— Боже мой, какая патетика. Ведь я же могу просто никому об этом не рассказывать.
— Можешь.
— Ведь я же могу уехать, сменить имя, скрыться ото всех — и никто тогда не узнает где у меня какая программа.
— Логично.
— Давай еще раз. Я хочу понять в чем тут загвоздка.
— Давай.
— Я больна. То есть я не больна, но обречена. Обречена я не сама по себе, а только в связи с кем—нибудь,
кто приведет в действие заложенную во мне программу. Если какой угодно человек заговорит со мной об этом — вот именно об этой моей обреченности…
— …может быть, желая тебе помочь, или посочувствовать, или даже спасти…
— …может быть, желая мне помочь, или посочувствовать, или даже спасти — неважно, с какой целью, но только заговорит со мной об этом, о моей программе и моей смерти…
— …программа придет в действие, и ты умрешь.
— Программа придет в действие, и я умру
— Умница.
— Умница.
(Смешок.)
— Ну и что мне теперь делать?
(Cut.)
— Доктор, а что случилось с той девушкой? Помните, весной, вы еще рассказывали мне о ней — какая—то мистика, какая—то программа, вроде как она должна была умереть, если с ней кто—нибудь заговорит или что—то в этом роде…
— Не просто заговорит, а заговорит об этой самой программе. Отлично помню, никакой мистики. Была такая девушка.
— И что с ней было дальше?
— Дальше? Очень просто с ней было дальше. Она пошла на улицу и, чтобы обдумать все, что я ей рассказал, решила посидеть где—нибудь одна. Там, где ей никто не помешает. Залезла на чердак какого—то многоэтажного дома, села там у окна, пригорюнилась, черных дум вовсю полна.
— Доктор, вы циник!
— Я не циник, Ниночка, я ученый. Дальше слушать будешь?
— Буду конечно.
— Тогда не перебивай. Села у окна, пригорюнилась. И не сообразила гордая беглянка, что в глубокой задумчивости поперлась на чердак своего собственного дома. Увидела в чердачное окно, как во двор того же дома входит один из ее — ну, скажем так, друзей. Близких друзей. Испугалась: вот от сейчас меня поймает! Вот он сейчас со мной заговорит! А друг и правда был близкий, часто угадывал ее мысли, на расстоянии чуял ее несчастья, и все такое. Она в панику: он поймет, он узнает, он погубит. Выходить некуда: вокруг чердак, а к выходу из дома чешет тот самый друг. Рванула на крышу. Он снизу увидел девушку на крыше, поскакал за ней.