Если обратиться к вопросам более важным, чем афоризмы и должности некоторых писателей, то различие наших стран оказывается еще глубже. Ты пишешь, что до революции твоя родина была «полоумной страной» (с.379), а революция и вовсе её убила (с.375), и настало «чёрное время», потянулись одно за другим «черные десятилетия» (с.328, 392), и в стране всё вершили, естественно, черные люди. В подтверждение этого цитируешь милейшую мадам Гиппиус, которая задолго до революции и до всех нынешних абрамовичей приобрела квартиру в Париже, куда в 1918 году и укатила с обоими сожителями: «Тем зверьём, что зовутся «товарищи» обескровлена наша земля». Впрочем, это помягче твоего: обескровлена, но не убита всё же.
Рассказывая о своём послевоенном иссиня-чёрном детстве, вспоминаешь с негодованием: «После войны в голодовку 46-47 годов, чтоб как-то прокормиться, моя интеллигентная красивая мама стала «на выезд» преподавать музыку» (с.356). Это, конечно, возмутительно: интеллигентка, а вместе с народом ей голодно. Это ни на что не похоже: красивая, а вынуждена работать да ещё «на выезд». Но, между прочим, в той стране, где я теперь живу, и сейчас есть интеллигентные красивые дамы, работающие именно так. Однако, горькая судьба твоей мамы имеет объяснение: как я понял из рассказа, красивая мама родила тебе братца не от твоего некрасивого папы, а от какого-то красивого женатого дяди, папа шибко осерчал и ушел. Я не осуждаю ни её, ни его, но что красивой маме оставалось делать, как не идти работать?
Ещё уверяешь, что в твоей стране «учили, что всё хорошее, настоящее началось с 1917 года» (с.360). С ума сойти! Да неужто уверяли, что, например, железная дорога Москва-Петербург, или таблица Менделеева, или поэма «Медный всадник», как и сам всадник, или Первый концерт Чайковского – всё это появилось после Семнадцатого года? Зверюги! Просто зверюги. А у нас – ничего подобного. Наоборот. Никто не скрывал, что крещение Руси произошло задолго до Октябрьской революции безо всякого решения ЦК, что Наполеона изгнали не Жуков и Рокоссовский, а Кутузов и Барклай, что тот же Пушкин не был членом ордена Ленина Союза писателей и т.д. Нет, не таили!
Естественно, тебя возмущает и то, что в твоей стране «было опасно иметь в доме икону, крестить детей, украшать к Рождеству елку, и уж тем более молиться и ходить в церковь. Это было тогда чревато гибелью карьеры и даже вообще гибелью, тюрьмой, смертью. Мы, с трудом выжившее поколение, никогда этого не забудем» (с.328). Как забыть такое чёрное время! Но церкви-то, значит, всё-таки работали? Выходит, хотя бы ценой головы можно было сходить и помолиться, и поставить свечечку за упокой собственной души, и младенчика окрестить. К тому же в одном вопросе однажды вышло послабление: «Запрет на ёлки был снят. В конце сороковых Сталин вдруг разрешил ёлки...»
Я прочитал это с изумлением и глубоким сочувствием к тебе, Ирина, как представителю чудом выжившего поколения той чёрной страны. В моей ничего подобного и близко не было. Начать хотя бы с ёлки. Ведь затея-то эта не русская и не православная, а католическая, пришла к нам из Германии вместе с бесчисленными немецкими принцессами, ставшими жёнами наших царей и великих князей. Произошло это только во второй половине ХIХ века. Нет же никаких ёлок ни у Пушкина, ни даже у Толстого при всём обилии у них разных балов и праздников.
Явившись из Германии, ёлка хорошо прижилась в стране, богатой еловыми лесами. А запретили её... Ну, надо думать, не запретили царским рескриптом, а стали осуждать и отринули в 1914 году, когда началась германская война. И было это при активнейшем содействии церкви, Синода. Ничего удивительного, если тогда в антинемецком порыве даже столицу переименовали на русский манер.
После революции эта тенденция царского времени сохранилась. Но опять же – никакого официального запрета, а просто - «не приветствовалось», а порой и высмеивалось. Так, Маяковский язвил: