Эрнст Альгрен
К чему жить?
Маленькое лесное озеро казалось таким темным и глубоким в своей рамке из старых буков; в неподвижной, зеркальной воде его отражались верхушки деревьев, а на поверхности, вдоль берегов, окаймленных тростником, плавали большие светло-зеленые листья водяных лилий.
Солнце освещало купол, образуемый листвою, делая его прозрачно-зеленым, но ни один луч не проникал насквозь, ни одной почти былинки не росло на земле, которая словно дрожала под ногами, мягкая и зыбкая под слоем сухих листьев и хвороста, нетронутая летнею жарой.
Воздух был прохладен и пропитан благоуханием деревьев; когда какая-нибудь пташка начинала петь, трели ее далеко-далеко разносились между высокими, тонкими стволами; серна выглядывала из-за поросли молодых буков и орешника и тотчас же бесшумно исчезала. И тогда снова воцарялась полная тишина.
Но вдалеке, на лесной тропинке что-то двигалось, медленно приближалось, как бы вырастая из теней, отбрасываемых деревьями, и, наконец, обозначилась женская фигура, которая прямо, совсем не сгибаясь, не шла, а скользила по тропинке.
Ее походке соответствовало и лицо ее, застывшее в выражении смертельной печали. Черты были когда-то красивы, теперь они казались острыми; цвет лица был серовато-бледный, под глазами лежали темные тени, — следы бессонных ночей. Стан был худой и тонкий, только плечи еще сохранили прежнюю округлость.
На ней не было шляпы; волосы, гладко причесанные и положенные на голове греческим узлом, обрисовывали своим блестящим цветом линии затылка. Только на висках между темными прядями кое-где серебрились белые нити.
Погруженная в тяжелые думы и низко склонив голову, женщина шла мерною поступью, как бы сознательно замедляя шаги. Потом она вдруг остановилась и окинула взором темное озеро, древесные стволы, густо-заросшую даль леса, где все контуры сливались в зеленовато-синем освещении. То были темные глаза, в которых страсти перегорели, оставив после себя черную печать разрушения, то был спокойный, мрачный взгляд, пытливо смотревший на все окружающее, как бы для того, чтобы измерить ничтожность всего, что существует, — холодный, жесткий взгляд, в котором теплые лучи солнца не могли зажечь ни искорки света. Крепко сжатые губы говорили о безысходном отчаянии, руки были стиснуты, словно под гнетом беспредельной тоски. Внезапно в этом взоре появилось выражение мольбы, безмолвный вопль о спасении, потом он опять сделался спокоен, равнодушно скользнул по мирному ландшафту, как бы навеки чуждый всему, что тут жило и росло, и снова ушел в себя с тем спокойствием, которое после долгих и тяжких усилий дается, наконец, человеку, осужденному на смерть.
Женщина пошла далее, медленно и задумчиво,как прежде. На берегу озера, где земля спускалась отлогим скатом, она остановилась и прислонилась к дереву, ветви которого свешивались над водой. Она так была погружена в свои мысли, что не заметила топота маленьких детских ножек. Как изобличенный преступник, она вздрогнула, услыхав за собой тоненький голосок:
— Тетя!
Она медленно обернулась, стараясь наружным спокойствием прикрыть свой испуг.
— Что тебе?
Темные глаза ее так равнодушно устремились на малютку, как будто он был ничтожный червяк и она могла одним взмахом отбросить его от себя.
— Ничего, — ответил мальчик.
Тетка так сурово смотрела на назойливого малютку, что он, очевидно, смутился. Он едва мог выдержать ее взгляд, уселся в густую траву, покрывавшую берег озера, и стал смотреть в воду с какою-то не детскою серьезностью.
— Кто послал тебя сюда?
— Мама.
Что-то вроде досады искривило сжатые губы на бледном лице, — это подергивание было сходно с горькою усмешкой злобы. Женщина взглянула на своего сторожа с тем упорством, которое готово ждать и ждать. Наконец, присутствие этого постороннего существа сделалось для нее нестерпимо: она повернулась и направилась к лесу. Мальчик вскочил, пустился бежать ей вдогонку и потом пошел рядом, не надоедая ей разговором, даже не смотря на нее.
Она шла, будто не замечая, не удостаивая его взглядом, не обращая внимания на то, как он спотыкался, семеня маленькими ножками.
Наконец, она взглянула на него.
— Разве ты не устал?
— Нет, я могу идти и дальше.
Он сказал это с таким видом, будто и подумать не мог об усталости при одном только радостном сознании, что оказывает тете такую великую услугу.
У дорожки стояла полусгнившая деревянная скамейка. Женщина села на нее, мальчик опустился на землю.
— Ты можешь идти играть, если хочешь.
— Нет, тетя, я лучше останусь здесь.