— Ты так далеко прошел, что, наверное, устал. Лежи здесь и играй.
— Нет, отчего-ж и мне не пойти? Я могу идти, сколько тебе угодно, тетя.
Он уже был на ногах, готовый пуститься в путь вместе с нею.
Она поняла, что ей до самого вечера не избавиться от своего доброжелательного мучителя, что ей остается только одно — постараться провести это время насколько возможно сноснее. Когда ей сделалось ясно, что она должна ждать, ее негодование на мальчика как будто немного смягчилось. Он топтался возле нее на своих слабеньких ножках и, чтобы помочь ему идти поскорее, она протянула ему руку. Он тотчас же всунул в нее свою и они пошли рядом, не говоря ни слова.
Какое-то чувство успокоения как будто исходило из этой маленькой ручки и проникало во все ее существо, и теперь ее тронула беспредельная доверчивость малютки, не способного даже представить себе, что он может быть в тягость. Что за таинственная сила заставляла это дитя с таким терпением и так неотступно следовать за нею?
Она подумала о том, как должны были ослабеть от усталости маленькие ножки, села на скамью, молча приподняла Эйнара и посадила возле себя. Он сидел, болтая ножками, и имел вид взрослого человека, чувствующего, к своему крайнему замешательству, что теперь надо вести разговор.
— Тебе жаль меня... что я больна... как говорит мама?
— Да, — застенчиво произнес он.
— А ты сам был когда-нибудь болен?
— Да, я был болен один раз. Это когда доктор приезжал ко мне. — Теперь Эйнар был безмерно счастлив, что нашлась тема для разговора.
— Любил ты доктора?
— Да, но я так его боялся!
— Почему-жь ты боялся? Разве доктор был груб с тобой?
— Нет, но я так боялся его железа.
— Какого железа?
— Он вставлял сюда, — мальчик провел рукой по груди, — такое длинное железо.
— Железо?
— Да. У меня, — он сделал паузу, чтоб припомнить и правильно выговорить слова, — у меня была водяная в легком.
Он вопросительно взглянул на нее, чтоб убедиться, поняла ли она такую премудрость.
Ей представилось, что она видит его больным в его кроватке, в длинной белой ночной рубашечке; она измерила всем трепетным биением собственного сердца беспомощную тоску этого маленького сердечка, она увидела перед собой эти большие недоумевающие детские глаза с выражением испуганной покорности и безропотного смирения.
Ее всю обожгло, точно по теплым мускулам ее скользнуло леденящее лезвие хирургического ножа, и утомленные жизнью глаза ее закрылись, чтоб не видеть больше ужасного зрелища.
Снова водворилось молчание; тетка и племянник тихо сидели на скамье.
— Разве ты никогда не играешь с братьями и сестрами? — заговорила она опять.
— Нет.
— Разве ты их не любишь?
Он отвечал не сразу.
— Нет.
— Почему же?
Он подумал немного, чтоб ответить по чистой правде.
— Они так больно дерутся, — сказал он и заглянул ей в лицо, как бы для того, чтоб решить, удовлетворена ли она этим объяснением.
Его спутница ничего не ответила; между бровей у нее появилась болезненная складка. Она вдруг поняла, как одинок этот мальчик, до какой степени он предоставлен самому себе, он, которому были опасны даже игры его братьев и сестер.
— Тетя!
Она взглянула на него; он сидел на скамье, съежившись и сгорбившись, как обезьянка.
— Что тебе, Эйнар?
— Как ты думаешь, не пора ли идти обедать?
Он говорил совсем тихо; ему было стыдно, что голод заставил его напомнить об этом.
— Да, теперь, наверное, пора.
Они оба встали и направились к дому.
Когда неравная парочка вошла в столовую, суп был уже подан.
— Наконец-то вы пришли, я уже послала за вами прислугу, — сказала хозяйка, — все эти голодные желудки не могли дольше ждать, — Она стояла у одного конца стола, оглядывая шумную толпу детей, которые толкали друг друга, торопясь занять свои стулья.
— Мама, папа не приедет к обеду? — раздался пискливый голосок одной из девочек.
— Нет, он только завтра вернется.
— Так я сяду на его место! Я! Я! — крикнули трое детей, стараясь перекричать друг друга.
— Все останутся на своих местах — сделайте милость! И прошу не шуметь!
Решительный тон матери заставил всех разом утихнуть.
— Прости моих крикунов, милая Оттилия, — обратилась она к гостье. — Садись же, пожалуйста!
Оттилия села, не сказав ни слова. В ее взгляде было что-то враждебное, и она избегала смотреть на невестку.
Последней было, очевидно, уже под сорок, но ее полное румяное лицо с смелым выражением казалось моложавым и жизнерадостным.
— Вы, должно быть, далеко забрались? — сказала она, смотря на гостью и садясь на свое место. У нее были умные, зоркие глаза, в глубине которых таилась бездна добродушия.