Манечка, держась руками за ветвь и напоминая распятие, поняв, что «произвела впечатление», стала прыгать и раскачиваться, пока Говоров, за которого пряталась Ирина Михайловна, бледный, напряженный, не иначе как вызвав в себе гипнотические силы удава, заставил «зайца» слезть с дерева и отконвоировал к машине. Манечка, сохраняя свободный вид, все же успела наказать Мухамеду, чтобы ждал — она вернется. Однако состояние духа ее было до крайности испорчено, и решение пополнить жиденький запас приехавшей вместе с нею в Москву торбочки Манечка восприняла без всякого энтузиазма. Она торчала колышком на заднем сиденье, поставив брови палочками и глядя мимо полуобернувшейся к ней Ирины Михайловны. Можно было лишь различить булькающие звуки, перекатывавшиеся в сомкнутом Манечкином рту: «английская» песенка должна была внушить спутникам мысль о ее независимости.
Чешек в магазинах не оказалось. Башмаки были куплены при неожиданно благосклонном отношении Манечки — старые, печальной памяти туфли незаметно для посторонних глаз опустили в урну, а новые надели на Манечку. Трагедия разыгралась вокруг платьица. Отвлекшись на минутку, кажется за сигаретами, Говоров вернулся в магазин и по воцарившейся в зале странной тишине, с зачастившим сердцебиением ощутил холодок скандала, почему-то мгновенно связав его с Манечкой. В замкнутом толпой пространстве, как бывает при автомобильной аварии, он действительно увидел Манечку, дико ощетинившуюся выставленной вперед ногой, острыми ключицами, сузившимися до спичечных головок, готовыми воспламениться зрачками.
Напротив стояла побелевшая как мел, но «не сломленная» Ирина Михайловна. Говоров впервые увидел ее такой, это противостояние двух сил было для него неким открытием, невероятным образом коснувшимся привычного мягкого образа Ирины Михайловны и чуть ли не напугавшим Говорова. Он не знал природы конфликта, он испытывал лишь нестерпимый стыд и хотел было уже уйти, «хлопнуть» дверью, когда увидел, что толпа покупательниц (в магазине были в основном женщины), с интересом наблюдавшая за разыгравшейся сценой, держит сторону Манечка, отпуская реплики о «бедной девочке» и «жестокой матери» — Ирина Михайловна была принята за мать. И тогда он понял, что не может оставить ее одну.
— В чем дело? Что здесь происходит? — выдавил из себя Говоров, протиснувшись к ней.
Ирина Михайловна сквозь сомкнутые губы бросила ему:
— Пойдем…
Толпа расступилась, и они втроем — Манечка шла сзади, сопя и шлепая негнущимися подошвами новых туфель, — проследовали в дальний зал магазина, уставленный длинными, с номерами размеров наверху, вешалками со сплющенными одно к другому платьицами. Здесь было пустынно, несколько женщин без всякой надежды что-нибудь купить слонялись меж вешалками. Ирина Михайловна, без труда найдя в едва ли не самом маленьком размере то, что нужно, сдернула проволочные плечики.
— Смотри! Вот что она хочет.
На плечиках, судя по размеру, висело детское платьице, но с каким-то ясным даже Говорову оттенком взрослости — от обилия топорщившихся по всей груди кружев, от бесчисленных сборок на подоле. В платьице было что-то опереточное и, как потом поняли Ирина Михайловна с Говоровым, это-то как раз и закружило голову Манечке, может быть, уже видевшей себя на сцене в вихре танца. Но Ирина Михайловна стояла на твердой практической точке зрения.
— Эти кружева завтра будут черными. Хорошо, платье можно постирать, погладить. Но кружева-то гладить нельзя. Во-первых, эта пышность! — Она брезгливо кинула по кружевам раскрытую ладонь. — Во-вторых, это же стекло! Оно расплавится под утюгом. Возьми потрогай.
Говоров потрогал, в самом деле ощутив стеклянную хрупкость сборчатых воланчиков. Ирина Михайловна усмехнулась:
— А цена… Ты без очков не видишь… Я назову тебе ее…
Цифра была впечатляющей. Но именно при ее упоминании в Говорове возник какой-то протест, будто все и упиралось в это начинающееся с тройки число. Он со стоном сказал — так, чтобы не слышала Манечка:
— Черт с ними, с кружевами. Плати — и возьмем это несчастье. Наденет пару раз, а там и выбросить недолго! Люди смотрят…
— Нет, — было отрезано ему, и Говоров, нарушивший какие-то педагогические каноны, снова внутренне содрогнулся от никогда не замечавшейся за Ириной Михайловной твердости.