Тут сквозь улавливаемые им обрывочные фразы склонившейся к Манечке Ирины Михайловны, ее настойчивые обещания, центром которых фигурировала предполагаемая покупка школьной формы, а к ней бабушка припасла воротничок и манжетики из настоящих кружев, а не из этого стекла, и еще мы сегодня поедем на дачу, и по пути у нас будет много детских магазинов, где достаточный выбор платьев, зачем же брать что попало, и, тоже по дороге, магазин «Игрушки», там продаются большие, как настоящие дети, куклы, они закрывают и открывают глаза и говорят «Ма-ма» — ты хочешь такую куклу? — сквозь всю эту избитую ерунду, сквозь звериное сопение Манечки, стоявшей набычившись, со слетевшей с худого темного плеча шлейкой сарафанчика, Говоров увидел, что сухие, без всякого выражения глаза Манечки стали приобретать какую-то осмысленность и рот из строгого арифметического знака минус превратился в геометрический треугольник. Проследив за направлением ее взгляда, Говоров глазами уперся в стену, на которой высоко были распяты трое колготок — красного, зеленого и голубого цвета.
Колготки, как бы ниспосланные свыше, спускались на грешную землю ангелами примирения, а, может быть, голубой цвет, сразу и бесповоротно выбранный Манечкой, напоминал ей цвет неба, к которому ей не удалось излететь на качелях, и потому она вынуждена была вскарабкиваться по ветвям чахлого и безродного городского дерева. Приставленные к Манечке колготки оказались, великоваты ей, но все трое понимали, что пути для отступления нет, тем более — что бы ни покупалось Манечке, всегда покупалось на вырост, и не ее была вина, что она никак не могла дорасти до ожидаемых от нее размеров. Но это разговор особый.
Оглушенный грохочущей улицей, прижатый к земле каменными громадами, тонконогий кузнечик скакал впереди, крутя, как пропеллером, тонкой ручонкой со свертком, в котором были голубые колготки, и не было Манечке никакого дела до сотрясающегося вокруг мира. Она жила своим счастливым мгновением, совершенно не заглядывая вперед и не предполагая, что иллюстрирует мысль мудрого и ядовитого англичанина, не любившего видеть благоразумие, «прикрепленное к зеленой почке молодости», — оно способно задушить ее.
Мир воцарился. Решили по этому случаю купить арбуз.
Еще при подъезде к злополучному магазину автодорожный знак, запрещающий остановку транспорта на протяжении квартала, вынудил Говорова свернуть в переулок и оставить там машину. А овощная палатка — было видно, как к ней жмется очередь за арбузами, — располагалась напротив и казалась недосягаемой за сплошным потоком ревущих, дышащих огнем грузовиков, за стремительно летящими такси с оранжевыми гребешками на крышах, за ядовито-синим дрожащим маревом чада. Но арбуз был бы кстати на даче, где можно укрыться от грохота, фырканья и скрежета огромного, раскаленного зноем города, поэтому, решив оставить Манечку в машине, Говоров с Ириной Михайловной направились к видневшемуся вдали переходу.
Вообще-то место в переулке, где стояла машина, не нравилось Говорову — из-за близости грязно крашенного, крытого желтым рубчатым пластиком сооружения, из тех, что называются у нас красивым словом «павильон». Возле него роилась определенного вида толпа. Морщась при виде завсегдатаев павильона, в какой-то степени знакомый с их нравами (в такой же примерно обстановке с машины Говорова однажды в мгновение ока была скручена антенна), Говоров — а по мнению Ирины Михайловны только он мог влиять на Манечку — приказал ей не высовывать из машины и носа. Для страховки он повернул в дверце ключ… Но когда они с Ириной Михайловной, злые от путешествия по пыльной чадной улице, от долгого толчения в очереди, вернулись в переулок, машина стояла пустая, с открытыми дверцами, около нее «касательными», «встречными» курсами прохаживались двое давно не брившихся молодых мужчин, явно привлеченных покинутым автомобилем… Но это была лишь «часть вопроса».
— Маня! — закричала Ирина Михайловна, кидая отчаянные взгляды по сторонам.
Они увидели Манечку средь чахлой растительности близлежащего скверика в обществе долговязого паренька лет двенадцати и невзрачной белобрысой собачонки, которую он держал на поводке. Это была, как успел заметить Говоров, плюгавая тварь, отдаленно, пародийно напоминавшая фокстерьера, за которого и была, вероятно, выдана щенком на Птичьем рынке, а упаси боже, если в дворняжке, полной обаяния в своем «чистом» виде, есть хоть капля «породы», «благородной крови». Как и в людях, сия капля подчас определяет весь характер переродка — он болезненно спесив,, зол и вероломен… Эта мысль скользнула в Говорове просто так, при виде облезлого существа с торчащими, как у кошки, усами, — с данного момента все стало тихо и неуловимо рассеиваться. Ушел из сердца Ирины Михайловны страх, с печально разочарованными лицами удалились в сторону павильона забывшие про бритье молодые люди, побрел в глубь переулка мальчик с заносчиво оборачивающейся в сторону Манечки собачонкой.