Основные знания студенты получали в группе, где теорию и упражнения вели весьма квалифицированные педагоги. Они принимали экзамены (контрольные работы) по мере прохождения курса: экзаменационных сессий как таковых, по сути дела, не было. Оценки были простые — сдал или нет! Преподаватели хорошо знали слабости своих студентов, помогали им, да и знания легко было проверить.
Теоретическую механику преподавал бывший артиллерийский поручик Николай Александрович Заботкин. Маленького роста, кругленький (и голова была круглая, хоть и несоразмерно большая), подтянутый, с неизменным пенсне на маленьком носике, глаза — с затаенной хитринкой. Говорил четко, дело знал отлично и преподавал по своей системе: сначала объяснял, как решать задачи (давал при этом формулы), проводил Упражнения, а затем излагал теорию. Некоторые рабфаковцы были подготовлены слабо, учиться им было нелегко. Один из них, некто Дерюгин, был уверен, что это и происходит из-за оригинального метода Заботкина.
— Николай Александрович, а разве не лучше — сначала теория, а потом упражнения?
— Нет, не лучше, а хуже...
Тут Дерюгин стал горячо доказывать, что сначала нужна теория, а Заботкин немногословно, но ловко отбивался. Наконец отчаявшийся спорщик использовал последний аргумент:
— Ну хорошо — разве не все равно, что сначала и что потом?
Тут Заботкин преобразился: лицо его стало строгим, в глазах смех.
— Если все равно, не будем ломать установленный порядок, — заявил он под общий хохот.
Задача передо мной была нелегкая: за пять месяцев должен был сдать все дисциплины за первый курс. Учиться было почти некогда — я только «сдавал» (занятия в группе посещал, лекции пропускал). Один экзамен по физике я завалил (на уравнении Ван дер Ваальса), и надо же — Алексею Ивановичу Тхоржевскому, родному брату моего школьного учителя истории! Каюсь, готовил шпаргалки: в день контрольных вставал в пять утра, конспектировал курс на нескольких листиках бумаги, завтракал, бежал по Невскому до Литейного, на ходу вскакивал на последнюю (открытую) площадку второго вагона «девятки» и в десять-одиннадцать утра уже сидел в аудитории. Запоминал я все неплохо, в шпаргалку заглядывал в исключительных случаях...
Сидел я на одной парте с Цейтлиным: длинный, худой, чуть сутулый, взор исподлобья, говорил негромко, юмора хоть отбавляй, упрямства — тем более. Никогда я не встречал студента более способного — он усваивал самую суть дела, и прочно. Преподаватели его побаивались. По сравнению с ним я усваивал знания слабо — потом, правда, выяснилось, что в поиске я был сильнее.
— Я знаю, что вы ничего не знаете, — полупрезрительно и полушутя говорил мой товарищ, — но вы молчите с таким видом, что преподаватель верит, будто вы кое-что знаете...
И вот я перешел на второй курс. Медицинская комиссия — пошлют или не пошлют в военный лагерь: ведь на носу очки? Лагерь не армия — признали годным.
Живем в палатках. По неопытности занимаю крайнее место: стоит в дождь во сне прикоснуться к тенту, становлюсь мокрым — палатка пропускает воду.
Сначала нас ночью частенько гоняли на аэродром. Однажды я даже одевался во сне, замешкался, догнал свое отделение и полностью проснулся лишь при подходе к летному полю. Аэродром тогда был в высокой траве, роса, мы промокали насквозь. Самолеты допотопные — «юнкере» (ЮГ-3) из гофрированного металла, матерчатые И-2 и Р-1... Конечно, мы на них не летали, а только мыли и протирали.
В лагере — единственный раз в жизни — играл три партии вслепую одновременно — никаких затруднений при этом не испытывал (Н. В. Крыленко тогда запретил играть не глядя на доску, и в СССР это запрещение для публичных выступлений выполняется. Суть дела в том, что мастер вслепую играет хуже в творческом отношении, а здоровью его может быть причинен ущерб... Алехин отлично играл вслепую, но относился к этой игре отрицательно). Ездили в Новгород, где сыграли матч со сборной города.
Все это было, конечно, слабой подготовкой к чемпионату СССР в Одессе (он начался в августе), но в четвертьфинальной группе я легко взял первое место.
В последнем туре, четвертьфинала я выбился из сил, «выжимая» выигрыш в партии с А. Поляком — накануне Всеволод Альфредович Раузер попросил меня об этом: