Пригласили меня на выступление друзья из шахматного общества города Лейдена — после юбилейного турнира 1965 года в Нордвейке я был избран почетным членом общества. Но перед выступлением беседа за чашкой чаю: весной 1970 года Общество собирается отметить свое 75-летие организацией матча Ботвинник — Фишер. Подумал я и согласился.
Пора мне было с шахматными выступлениями расставаться. Правда, как показали турниры на Мальорке, в Монте-Карло и Вейк-ан-Зее, и спортивные результаты были неплохими, и партии были интересными. Но с тремя трудовыми обязанностями в жизни я не справлялся: электротехника, шахматный алгоритм и практическая игра — слишком много. Ранее более чем в двух направлениях я не работал. Зимой 1969 года я решил, что через год закончу выступать в турнирах.
Это было, конечно, ошибкой; заранее это не следовало решать. Я сыграл еще в трех соревнованиях — Белград 1969 года, матч столетия и Лейден, 1970 год, но играть, как прежде, уже не мог. Я старался, но что было делать — в подсознании уже не понимал, зачем мне работать, анализировать, напрягаться, если ухожу от шахматной практики. В этих соревнованиях у меня были срывы, апатия, и в целом я их провел неудачно.
Обсуждаем с голландскими друзьями условия матча. Приходим к полному согласию.
— Но Фишер? Вы же знаете, как трудно с ним иметь дело? Разве он будет держать свое слово?
— Мы все предусмотрели. Все переговоры будут через адвокатов. Соглашение будет иметь юридическую силу.
Голландцы держались уверенно. Дальнейшие события показали, что их уверенность не имела серьезных оснований — я уже тогда хорошо понимал американского гроссмейстера.
Но Фишеру выгодно было сыграть со мной тренировочный матч — чем бы он ни кончился (вероятно, Фишер выиграл бы это соревнование), американец многому у меня мог научиться! Начались переговоры, я предложил играть матч на большинство очков из 16 партий, Фишер — до шести выигранных без ограничения числа партий. Ни я, ни организаторы не могли это принять: организаторы боялись чрезмерного числа партий, а я был не столь молод, чтобы играть больше шестнадцати... Сговорились на восемнадцати, Фишер уступил.
Готовился я к матчу до сентября 1969 года; когда адвокаты разослали участникам согласованный проект, договора и осталось лишь его подписать, Фишер вновь потребовал, чтобы игра была до шести выигранных без ограничения числа партий... Переговоры еще продолжались до Нового года: в декабре в Белград во время турнира приезжал ко мне доктор Вейланд, уполномоченный шахматного общества Лейдена. Я ему объяснил, что больше восемнадцати партий играть не могу, и предложил компромисс: играем до шести выигранных, но если восемнадцати партий будет для этого мало, то тогда победитель определяется по большинству очков. Фишер и это не принял!
Теперь многим ясно, что у Фишера маниакальный страх начать соревнование. Видимо, по этой причине наш матч, объективно столь полезный американцу, субъективно был для Пего неприемлем. Тогда голландцы и решили провести четверной матч-турнир.
В декабре 1969 года первый раз побывал я в Югославии. На турнире в Белграде были интересные встречи, особенно мне удался щадейный эндшпиль с Матановичем. Но главный итог состоял в том, что я нашел в Югославии многих шахматных друзей.
Жили и играли мы на отлете, в отеле «Югославия», в новом районе Белграда. Иногда я рассказывал Геллеру и Полугаевскому разные эпизоды из шахматной истории. Они удивлялись — тогда я и решил писать воспоминания.
Мои товарищи были очень «заняты». Как-то в центре Белграда их застал дождь. Купили они на паях зонтик и добрались до отеля. Но кому должен принадлежать зонт? Это решалось с помощью «сиамского дурака». Весь турнир Геллер с Полугаевским сражались в карты — многие участники с удовольствием наблюдали за этими баталиями: зонт переходил из рук в руки, но в конце концов им завладел одессит. Я не являюсь сторонником такого рода турнирного режима...
Предстоял матч века — команда СССР против команды всех других стран. Старая идея — когда я действовал в ФИДЕ, то отвергал этот проект, ибо полагал, что это может иметь, с точки зрения сплоченности ФИДЕ, нежелательные последствия, но что делать?
Перед матчем повторилось что-то вроде 1952 года, когда меня исключили из сборной олимпийской команды. Ряд гроссмейстеров — те, кто играл на первых досках, — добились того, что мне была предоставлена доска № 8. Это, очевидно, было рассчитано на то, что я откажусь играть в команде. Скорее всего я бы и принял именно такое решение, но опасность поражения советской команды была столь велика, что я все же согласился ехать в Белград.