На островах, заражаясь, видимо, от хозяев, партии промышленных силой сгоняли друг друга с насиженных мест, брали своих русских в плен и чуть не в аманаты, морили голодом, натравливали туземцев и вели между собой нескончаемую войну... "Не лучше ли, в самом деле, - думал Шелихов, - просить царицу не о том, чтобы сколотить всех воедино, а чтобы прислала генерала и солдат с саблями, как погрозила сама? Пускай расправляется с ними, как знает, если в ладу жить не умеют. Да чем-то еще окончится эта проклятая история с книгой... Дернула же нелегкая в сочинители лезть!"
А в это время с островов, от верного Александра Андреевича Баранова, уже плыло полное тревоги письмо: "Извещан я, что в изданной от вас в печать книжке (каковая и здесь было открылась, но я воспретил) обнаружены все секретные дела. Хранить ли здесь сию тайну государственную за секрет, по силе строгих предписаний прежних и нынешних правителей, или оставить в пренебрежении?"
Упрямо растравляя незажившие раны и не поправив настроения, Григорий Иванович незаметно добрался до Бутыгина и с любопытством озирался по сторонам. Он одобрительно оценивал ладные и крепкие постройки, расположение завода. Вблизи самого завода, на мысу двух веселых сливающихся речушек, на нарядном пригорке, среди деревьев виднелась обширная казарма для рабочих, а дальше синел густой нетронутый на необозримом пространстве сосновый лес...
С бородатым, но молодым кряжистым хозяином, радушно приветствовавшим гостя, трижды облобызались.
- Что заставило, Григорий Иванович, пуститься в наши Палестины? осведомился Бутыгин.
- Помощь нужна, милок, - ответил Шелихов и тут же изложил свое дело.
Бутыгин задумался.
- От тебя, Григорий Иванович, принять заказ не могу, - невесело проговорил заводчик. - Железо, вишь, дрянь, а чугун и того хуже.
- Так, значит, товар лицом? - усмехнулся Шелихов. - Топиться, что ли, вздумал?
- Почти что так... Поддался на обман... Чуть спасся... Ну, а теперича мне все одно...
Шелихов вопросительно вскинул глаза на Бутыгина.
- Продал завод казне, - пояснил тот. - Да еще с барышом, - прибавил он тише. - Им, вишь, своих каторжников нечем занять, а тут как-никак дело: пущай балуются... Ну вот, нагнали мужиков - работают, - он кивнул головой в сторону оцепленной вооруженными солдатами группы каторжных, прикованных к тачкам. - А мы помогаем понемногу... Так и живем.
От неудачи задуманного дела Шелихов окончательно потерял настроение и ранним утром, мрачный как туча, уже ехал обратно... На третьи сутки, насквозь пропотевший, в пыли, он подъезжал к Байкалу и с удовольствием представлял себе, как окунется в его ледяную освежающую воду и поплывет молодецкими саженками, смывая с себя какую-то липкую противную слабость, от которой бросало то в дрожь, то в жар.
"Заснуть бы... крепко-крепко заснуть", - мечтал он уже глубокой ночью, ежась в постели и не засыпая.
- Знобит чтой-то, - заявил он утром своему возчику, усаживаясь в тележку и зябко кутаясь в пылевой плащ. Возчик пожал плечами, взглянул на небо и затем, указывая на сложенный в ногах свой полушубок, предложил:
- Накинь на себя, Григорь Иваныч, согреешься. Жарынь, поди, к полдню разойдется несусветная.
Поехали. Искоса поглядывая на хозяина, возчик наблюдал, как тот вдруг то нетерпеливо сдергивал плащ с плеч и раздевался чуть не догола, разрывая на себе душивший его ворот рубашки, то в каком-то изнеможении скрючивался в калач, стараясь прилечь на дно тележки, лязгая зубами. "Ишь, как его треплет, беднягу", - соболезновал возчик, погоняя лошадей и опасливо оглядываясь. Больной тем временем неловко и бессильно привалился к краям кузова, и голова на ухабах крепко билась о жесткую обводку.
"Неладное дело..." - решил возчик и свернул с дороги к знакомому буряту выпросить какую-нибудь телегу подлиннее - уложить больного.
Долго ахал сердобольный бурят, сочувственно кивая головой. Сбегал к соседям; притащили длинную широкую телегу, заботливо устлали ее сеном и уложили пышущее огнем тело на плотную душистую подстилку.
Двинулись потихоньку, провожаемые сочувствующими взглядами бурят.
Зной понемногу уже спадал, когда въехали в город. Ожили загнанные в тень с полдня обитатели особняка Шелихова.
Наталья Алексеевна, в одном легком капоте, скрылась у себя в спальне, Катя с десятимесячной Лизочкой и бегающим уже самостоятельно Васюткой устроилась в садике при доме, в открытой беседке, среди густо разросшихся высоких кустов желтой акации, бузины, рябины, лиственницы и молодых длинно-иглистых кедров. Васютка, сидя на целой горе мягкого чистого песка, заботливо пек пироги "к приезду папы". Сонная Катя помахивала веткой рябины, охраняя безмятежный сон Лизочки в самодельном, на тяжелых сплошных колесах детском возке. Приехавший накануне из Охотска дядя Василий - брат отца отдыхал в кабинете хозяина с холодным полотенцем на голове после вчерашней встречи с друзьями. Он опускал время от времени полотенце в медный тазик со льдом и вздыхал.
Ветка рябины в руках очнувшейся, насторожившейся Кати неожиданно замерла... Катя прислушалась. Нет, не показалось: тяжелые скрипучие половинки ворот перестали скрипеть. Кто-то медленно въезжал во двор. Кто же, кроме отца?
Катя сорвалась с места. Она уже не слышала, как упал вслед за нею опрокинутый столик, как всхлипнула, а потом запищала разбуженная Лизочка, как вопил благим матом брошенный и испуганный резким движением Кати несмышленый Васютка.
- Отец, отец! - кричала на бегу Катя. И вдруг остановилась. Во двор медленно вползала незнакомая ей телега с конюхом Григория Ивановича на козлах, но без него самого.
Широко раскрыв глаза и не подходя к чему-то неподвижному и страшному, лежавшему на телеге, она с ужасом увидала, как с воплем кинулась вперед мать, как рывками стала скидывать с телеги полушубок, плащ и, освободивши голову отца, обнимала ее и, рыдая, повторяла: "Гриша, Гриша... посмотри на меня!" Из дома сбегались люди.
Обвисшее тело потащили в комнаты. Мать поддерживала багровую до синевы голову Григория Ивановича.
Пришла в себя Катя уже в спальне, облегченно вздохнула: жив! Чуть-чуть, но все же шевелились малиновые губы отца, трепетали ноздри, со свистом и неровно подымалась и опускалась грудь.
Больной, однако, не приходил в себя - горел в сильнейшем жару. "Рано обрадовалась, - подумала Катя. - Что-то будет?" Становилось страшно.
Губернский доктор был в командировке, городской лекарь - в отъезде. Дядя Василий предложил позвать подлекаря Бритюкова. "Этого доносчика, причинившего столько горя всем Шелиховым?!"
- Никогда! - отмахнулась от него плачущая Наталья Алексеевна. Она вспомнила, как Бритюков валялся в ногах и вымаливал прощение у Григория Ивановича... - Нет, ни за что!
- Попросит прощения небось успешнее еще раз, когда брата выходит... Тогда, быть может, и без просьбы обойдется, - насмешливо возражал Василий.
- Нет, оставь, - повторяла Наталья Алексеевна. - Видеть его не могу.
Проходил томительный день, другой - положение больного все то же. Василий решил сделать по-своему и, не спрашиваясь, пошел к Бритюковым.
- Здравствуй, Василий Иванович, - холодно ответил подлекарь на приветствие, стараясь держать себя с подчеркнутым достоинством. Он хорошо осведомлен о том, что случилось в доме врага, и, решив набивать себе цену, спросил: - Давно приехал, Григорий Иванович?
- Третьего дни, - отвечал Василий. - Да вот какая оказия вышла...
- Захворал, что ли, кто у вас?
- Да он, брат Григорий... Не знаем что - второй день без памяти.
- Оправится, - небрежно процедил Бритюков, - Оправится, крепок.
- Подь ужо, Бритюков, сам посмотри. Помоги, ежели понадобится.
Подлекарь ответил не сразу и как бы в раздумье:
- Много горя хлебнул я из-за него... Чуть не сгноил в кутузке... Разорил... Посмотри, как живу. Подымусь ли когда?