Невельской бросился обнимать и распутывать плохо одетого Мишу Корсакова. Тот был в легкой шинели и овчинном полушубке и прикатил в простой кошеве. Он так окоченел, что тут же пришлось оттирать обмороженные ноги.
- Вот это другое дело! - радостно воскликнул он через час уже в возке, уходя с головой в спасительную медвежью шубу Волконского, и тут же притих. Не успел возок отъехать от станции, как из-под груды теплого меха до Невельского долетел его расслабленный приглушенный голос:
- Геня, милый, извини, я засыпаю... все расскажу тебе потом... Везу тут с собой одну неприятность... лично для тебя... Видишь ли, предписано... - и заснул.
Отогреваясь ночью на станциях, прозябший в Мишином полушубке Невельской не будил его, все время мучаясь загадкой, разъяснившейся только утром: Муравьеву предписано спешно ликвидировать Охотск, а имущество перевезти в Петропавловск. Вопрос о переносе Охотска Муравьев возбудил, как известно, два года назад и отстаивал его все время, правда уже без прежней уверенности в целесообразности своего домогательства, так резко в свое время раскритикованного Невельским.
Для Невельского, предвидевшего последствия ненужного переноса, новость действительно была весьма неприятной. Помимо нецелесообразности, этот перенос отодвигал на задний план преследуемую Невельским неотложность поисков незамерзающей и хорошо защищенной бухты южнее устья Амура. Новость наводила также на тревожную мысль: не охладел ли к Амуру сам Муравьев?
Другие новости были приятнее. Последний перед отъездом вечер Корсаков проводил у Марии Алексеевны Крыжановской, в том же обществе обоих братьев Перовских и Меньшикова. Когда разговор коснулся Амура, Меньшиков сказал, что, по его мнению, будущее Амура теперь в руках одного Невельского и зависит от того, захочет ли он еще раз рискнуть быть разжалованным или не осмелится. Подсказать же ему этот действительно необходимый и неотложный шаг, по мнению Меньшикова, было бы неблагородно, и ни они, ни Муравьев, конечно, этого не сделают.
- За Невельского я и так ручаюсь, - сказал Лев Алексеевич Перовский, что он догадается сам и рискнет. Мало того, из боязни, что могут отговорить, скроет свои намерения от самого Муравьева, чтобы не поставить его в неловкое положение, как генерал-губернатора в роли подстрекающего своего подчиненного к неповиновению. Лучше дать Муравьеву возможность поддержать и одобрить совершившийся факт.
- С чего вы все это взяли, Лев Алексеевич? - спросил Меньшиков. - Уж нет ли у вас с ним сговора, а?
- А вот с чего... Как вам известно, Амур для России - это лелеемая Невельским с детства мечта. Ценою принесения им в жертву карьеры и большого риска она осуществляется, но еще не осуществлена - до конца еще далеко, а откладывать дела ни на один день нельзя. Не таков Невельской, чтобы отступить теперь, когда труднейшая часть пути пройдена.
- Придется опять нам помогать, если вляпается? - вопросительно заметил Меньшиков.
- И поможем, непременно поможем, ведь это в конце концов наше общее дело, в котором мы сами ничем не рискуем.
- Так-то, Геня, обстоят дела, - заключил Корсаков. - Ты лезь в петлю головой, а они тебя, может быть, соблаговолят поддержать, - продолжал с иронией Корсаков, не видя, как от его рассказа засияли глаза Невельского: он радовался и тому, что Лев Алексеевич в нем не ошибся, и тому, что сам он пришел именно к единственно нужному решению.
- Нет, господа, - с сердцем продолжал Корсаков, - было бы по-джентельменски не прятаться, начать этот разговор при Невельском и стать, в случае твоего согласия, соучастниками, идущими на такой же, как и ты, риск. Меня точно ушатом холодной воды облили эти "патриоты" только до той черты, за которой начинается риск, не головой, нет, а чуть-чуть слегка стремительной карьерой... Да нет, даже не карьерой, а еле заметным, ничтожным ее застопориванием. Какая гадость!
Невельской боялся выдать себя: пусть лучше и Корсаков не знает, что он уже твердо решил действовать и что ему никакого дела нет до меньшиковских и других карьер, у него путь единственный и определенный.
Другое дело, что скажет Катя. Как она посмотрит? Это его беспокоило.
14. НОВЫЕ ДОРОГИ
В спальне Муравьева только что отбыли русское "присаживаиие" перед дорогой и сотворили короткую молитву. Днем отслужили молебен о путешествующих.
Качаясь из стороны в сторону в длинном атласном шлафроке, шаркала туфлями немощная тень Муравьева. В руках он держал два образка покровителя путешествующих мученика Спиридония, по-детски неуверенными шагами приблизился к отъезжавшим, благословил и неловко набросил шелковые гайтаны на склонившиеся головы. "Точно старец великопостник благословляет любимых послушников на ратный подвиг", - подумал растроганный Геннадий Иванович и сам проникся сознанием важности своего предприятия.
На большом темном дворе вокруг четырех троек хлопотливо бегали люди с факелами и фонарями, бросая на снег во все стороны пятна колеблющегося света. Факелы трещали, посыпая шипящий снег горячими смоляными каплями, чадили длинными косами сажи и наводили ужас на прижавших уши лохматых лошадей. Они трясли густыми спутанными гривами, невольно вскидывали головами и нервно перебирали ногами. Косящиеся на огонь глаза налились кровью и злобой: лошади далеко вытягивали шеи, скалили зубы и щелкали челюстями, стараясь схватить приближающихся к возкам неосторожных.
- Готово! Зови садиться! - громко раздалось откуда-то из темноты.
- Иду-у!
У подъезда заколыхался фонарь, и загрохотали по скользким ступенькам кованые сапоги. Через минуту по тем же ступенькам осторожно спустились двое мужчин и две закутанные женские фигуры и тут же беспомощно остановились.
- Я дальше не пойду, боюсь... Какая темень! Мишель, прощай, счастливого пути, - капризно сказала генеральша.
Мужчины с трудом сняли теплые шапки с длинными наушниками, по очереди наклоняли головы и подносили к губам протянутые руки.
- Все хорошо, не беспокойтесь, дорогой, все хорошо, - сказала вполголоса Мария Николаевна, целуя уезжающего Невельского в лоб.
Из-за этих нескольких слов она решилась ночевать у Муравьевых. Попрощавшись с генеральшей, приятно взволнованный Невельской торопливо двинулся к лошадям. За ним с фонарем в руке и дорожной шубой на плече следовал казак, дальше спешил Корсаков. Долго оба усаживались в один возок: до Иркутска решили ехать вместе.
- Трудно держать, ваше высокоблагородие, - сквозь зубы с усилием процедил ямщик, едва удерживая рвущихся из рук лошадей.
- Езжай!
- Ворота!.. Пошел!.. - заорал по-разбойничьи дико ямщик.
Четверо дюжих казаков настежь распахнули звонкие железные ворота, и ошалелые тройки, одна за другой взметая на крутом повороте вихри снега, пропали в темноте. Осторожный Иркутск еще спал мертвым сном, плотно укрывшись с вечера за дубовыми ставнями и за тройными дверями подъездов, обитыми толстым войлоком и крест-накрест железными полосами.
Долго не могли успокоиться взбесившиеся кони, продолжая скакать до самого леса. Стало светлее - внизу маячила широкая лента покрытой льдом Ангары.
- Итого за три месяца, - вдруг вслух ответил на какие-то свои думы Корсаков, - около шестнадцати тысяч верст! - и глубоко вздохнул.
- У меня столько же за два месяца, и то не хвастаю, - ответил Невельской и добавил: - Тебе хорошо: от Охотска - корабль, уютная каюта, повар, дальше - верная награда, отоспишься, а у меня нарты, вонючие и грязные проводники и такие же собаки да лыжи... На воде - в лучшем случае кожаная беспалубная ладья и собачья юкола да ночевки под мокрыми кустами. А насчет наград - сам знаешь.
- Прелестная моя кузина опустошила для вас все свои запасы, оживившись, сказал Корсаков, - у нас пельмени, окорока, жареные куры, поросята, гуси, есть и копченые, и всякая дичь и снедь. Не пожалела и вина мно-о-го! Живем!
От Якутска пришлось несколько облегчить лошадей, с трудом выбиравшихся из снежных заносов. Непрестанные скользкие наледи на реке провожали шутников скрежетом и звоном ломающихся льдинок. Подолгу приходилось задерживаться на вынужденных привалах под осыпавшими снег мрачными елями.