Не глядя, Катя потянулась за ним, коротко вскрикнула и откинулась на спинку - опущенная к полу рука была сжата чьими-то холодными крепкими пальцами.
Ее широко открытые испуганные глаза встретились в упор с взволнованными, счастливыми глазами того, кто, сам не подозревая, безраздельно уже давно владел всеми ее помыслами и с кем она рука об руку, как наяву, переживала невзгоды полной лишений и превратностей кочевой жизни.
- Вы? - еле слышно прошептали губы, и она, плача и смеясь, приникла к его груди.
Тихо сидели они, не шевелясь. Он овладел кистями ее рук и без конца покрывал поцелуями холодные пальцы. Она крепко прижималась щекой к его склонившейся голове и с чувством восхищения и преклонения перед созданным ею самой образом желанного, лучшего в мире человека нежно целовала высокий упрямый лоб и жесткие от морских ветров, соленой воды и жгучего солнца густые, красивым взмахом очерченные брови...
Они не слышали, как вошел старик архивариус, и не видели, как зазмеилась в его страшных запущенных моржовых усах лукавая, понимающая улыбка. Повернувшись к притихшей паре спиной, он тихонько приставил к стене лесенку, потом кашлянул и стал шарить где-то высоко под потолком. Потом вдруг засмеялся и сказал вслух, прижимая к груди папку:
- Ищу рукавицу, а рукавица за поясом: думал, затерялась, цельную неделю беспокоился, а ведь сам ее положил. Екатерина Ивановна, я опять пошел; генерал-губернатор ее спрашивает каждый день, а я все отмалчиваюсь. Господи, думаю, неужто сознаться, что потерял?
Тут он, наконец, обернулся.
- Ваше высокоблагородие, Геннадий Иванович! - притворно удивился старик. -А я вас и не заметил. Когда же пожаловали к нам? Давно ли? Как драгоценное ваше здоровье? Намаялись, чай? Как Орлов Дмитрий Иванович? - И, не ожидая ответов, стал натягивать на себя сброшенный было тулуп. Поспешу... Екатерина Ивановна, уходить будете - кликните Микиту, чтобы прибрал помещение и запер, а я уж, извините, не вернусь, не успею, - и, поклонившись, вышел, унося с собой не сходившую с лица сочувствующую улыбку.
Оба смущенно стояли друг перед другом. Он - не спуская с нее глаз, она - опустив голову. Оба старались овладеть собой - и не могли.
И вдруг Геннадий Иванович шагнул вперед, смело и крепко обнял ее. Потом, не выпуская ее из рук, тихо сказал:
- Я люблю вас, люблю с первой встречи и прошу вас ответить мне...
"Вот так бы всю жизнь", - подумала Катя, и вдруг почему-то стало стыдно, она оттолкнула его.
- Геннадий Иванович, - насмешливо сказала она, отступая на шаг назад и надменно поднимая голову, - я тоже полюбила вас, и даже раньше, до встречи, этого я не скрываю. Но женой вашей быть не могу. Вы не тот идеал, которого ищу: мне нужен муж нежный, всегда у моих ног с мольбой о любви, а вы, как грубый матрос, налетели, насильно облапили и позволили себе целовать меня. Матрос не может быть моим мужем.
- Успокойтесь, многоуважаемая Екатерина Ивановна, - в тон ответил Геннадий Иванович, - грубый матрос и не будет вашим мужем, он откажется от вас.
- Откажется? Пусть только попробует! - и она снова оказалась в объятиях смеющегося Невельского.
Успокоившись и усевшись рядком, они повели серьезную беседу о будущем, прерываемую то и дело счастливым смехом и бесчисленными поцелуями.
- Я боялся сказать "люблю": скажу - и вдруг, как одуванчик, разлетятся все глупые несбыточные мечты о счастье!
- Ну вот, а я все гадала: любит, не любит. Да и как полюбить такому серьезному человеку какую-то ничего не смыслящую дурочку? Зачем ему такая?.. Ты знаешь, я во всем, во всем призналась Марии Николаевне.
- Да что ты! А я все боялся тебя потерять: тут около тебя столько светской блестящей молодежи... как Молчанов, Струве, Свербеев, Беклемишев, Бибиков, Стадлер...
Мягкая и теплая ладонь плотно прикрыла ему рот:
- Замолчи, не надо...
- Я тут между ними какой-то лесной человек или морская выдра. Где же мне с ними тягаться? Вижу, как будто симпатизируешь, а уеду, сердце щемит и щемит. Я ведь тоже все сказал Марии Николаевне, и она поняла, успокоила меня и дала мне понять...
- Что дала понять?
- Что любишь...
- А я вовсе не боюсь, что тебя разжалуют: ну что же, матрос так матрос, вместе будем из генерал-губернаторской кухни выносить помои... А ты знаешь, что сказал, уезжая, Николай Николаевич? Что Невельской завоевал государству целое новое царство, что он, то есть ты, настоящий русский герой. Он собирается сказать государю: "Я лучше покончу с собой, чтобы не видеть, как Нессельроде и их прихлебатели губят мощь и славу России".
- Да, я теперь вижу, - Геннадий Иванович вздохнул, - как трудно бороться с той паутиной, что опутала Россию, - и он невольно представил себе замерзающее и заваливаемое снегом Петровское, свист ветра в трубах и голодное существование...
- А ты знаешь, Катя, картошка дала прекрасный урожай. Давали пробовать гилякам, мужчины пробовали - хвалили, женщины пока отказываются.
- Приучатся, думаю.
- Конечно, приучатся... А что ты тут читала?
- Посмотри, - и она подняла растрепанное дело о командировке лейтенанта Подушкина на исследование устья Амура.
- Ну и что же? Открыл? - засмеялся Невельской.
- Да нет, только ухлопал безрезультатно два года, но самое главное это то, что в деле о Подушкине несколько слов, а все оно - история Российско-Американской компании.
Вечером у себя в будуаре растроганная Мария Николаевна, единственная из посвященных, не без слез благословила молодую чету на жизненный путь, рука об руку, до гроба.
- А ведь у нас в Иркутске всем по сердцу будет ваш взаимный выбор, зачем же эта тайна? Или вы не уверены друг в друге? - шутя сказала она.
- Это мое желание, Мария Николаевна: Екатерина Ивановна никогда не станет женою разжалованного в солдаты, - тихо и серьезно ответил Геннадий Иванович.
16. ПОБЕДА
Не подозревая о новой злостной вылазке врагов, генерал-губернатор Восточной Сибири, не спеша и останавливаясь в Красноярске, Омске, Екатеринбурге, подвигался к Петербургу. На этот раз он пренебрег обычными визитами к двум старикам по пути, к западносибирскому генерал-губернатору князю Горчакову и московскому - графу Закревскому.
Оба сановника усмотрели в этом необычную некорректность зазнавшегося выскочки и вместе с тем встревожились, опасаясь, что Муравьев узнал о их последних кознях и дает им это понять: рыльце в пушку было у обоих.
Закревский сообщил Чернышеву, с которым очень дружила жена Нессельроде, дочь Закревского, о том, что действия Муравьева на Амуре вызывают неудовольствие пекинского правительства. Горчаков в то же время предполагал, что его сообщение понравится царю, недавно отказавшемуся от Амура, и писал тому же Чернышеву, что Амур России не нужен, что в связи с высылкой в Сибирь петрашевцев и влиянием осевших в ней революционеров зреет крамола, которая может довести Сибирь до отложения от России!
Все это было нелепо, неправдоподобно, и Чернышев смеялся, читая эти "дружеские" письма. И тем не менее по совету Нессельроде решил довести их до сведения царя.
По расчету льстецов и интриганов, содержание писем должно было напугать царя и заставить его отнестись с особой осторожностью и недоверием к предстоящему личному докладу Муравьева о сибирских делах. Вышло, однако, наоборот.
Подозрительному Николаю давно уже казались странными чрезмерная боязливость, обнаруживаемая перед Пекином со стороны Нессельроде и его азиатского департамента, и постоянное непротивление, граничащее с попустительством, по отношению к англичанам, явно стремившимся овладеть всей торговлей с Китаем и парализовать нашу.