— Да, — сказал Мишаков, — я все выяснил: у тебя же глаз нету.
— Как нету? — спросила Вера, перестав хохотать.
— Не понимаю, Когда ты смеешься, глаза у тебя исчезают. А они ведь должны, наоборот, сильнее светить.
— Не выдумывай. Как это исчезают? — недовольно сказала Вера. Она подошла к зеркалу. — Ничего они не исчезают. Вот смеюсь, а глаза на месте.
— Это ничего не значит. Ямочки у тебя на месте, а не глаза. Ты что, не хочешь посидеть без улыбки?
— Ну какой ты!.. Да не могу я сейчас без улыбки. Жизнь так хороша, что заставляет постоянно улыбаться! Улыбка это все равно что паспорт.
— Любопытно. Жизнь у тебя и вправду хороша. Но мне надо подумать, Вера, — сказал Мишаков, поднимаясь из-за стола.
— Ты что же… сейчас думать пойдешь? — лукаво опечалилась она.
Мишаков смерил ее взглядом.
— Ну-ка, сбрось это. Сними совсем.
Вера повела плечами, и простыня, скользнув по бедрам, опала к ее ногам.
— Видишь, я на все согласна…
— Натурщицей ты была бы недурной. Хочешь, я устрою тебе постоянный заработок?
— А это прилично?
— Вполне, — усмехнулся Мишаков.
«Черт возьми! — удрученно думал он, выходя на улицу. — Глаз у нее нету — вот что меня беспокоило. Глаз у нее нету!»
Татьяна стояла возле Веркиного портрета, как перед иконой. Она даже руки сложила на груди, точно молилась.
— Боренька! — прошептала она. — Да боже ж ты мой!.. Красота-то какая! Так от ее щечек сияние исходит!
— Сиянья много, — согласился Мишаков, снимая со стены холст. — Дрянь все это! Типичная дрянь. — Он сорвал холст с подрамника.
— Боренька, да что с тобой? — испугалась тетка. — Такую красоту дрянью называть!.. Ты не заболел случаем?.. Тебя солнцем не напекло?
— Не заболел, не заболел, тетка, здоров, как бык. Я не любитель самобичевания. Если уж говорю, что дрянь, то дрянь на самом деле. Не выходит у меня портрет, не получается, и сегодня я это понял! Одного сиянья мало.
— Уж я и не знаю, чего тебе сказать, — растерялась Татьяна. — По-моему, так картина хоть куда. Любой в горнице повесит.
— Видел я картины в горницах: голубки да ангелочки.
— Так ведь чего же тут плохого, Боренька? Трактор, что ли, на стену-то вешать? Он и так у нас с утра и до вечера мельтешит перед глазами. Люди хотят красивого, чтобы душа отдыхала. Вон к председателю на твою картину… как на выставку ходят!
— Ну да, ордена поглядеть. Я постарался.
— Да уж что и говорить, как настоящие! — восхищенно сказала тетка. — А председатель-то как рад, я это, Боренька, на себе чувствую.
— Естественно, естественно, — усмехнулся Мишаков. — Ну ладно, ужинать я не буду, не до ужина, мне подумать надо.
Он швырнул холст на лавку, ушел в огород, лег под яблоней, сжал кулаки и зубы, зажмурился.
«Ничего не выйдет! — мелькнуло в голове. — Никакой надежды на успех! Неужели я так бездарен?»
Но приступ отчаяния прошел. Отлежавшись на теплой земле, Мишаков в сумерках возвратился в избу. Татьяна уже легла, но Мишаков знал, что она не спит.
— Ты не беспокойся, — сказал он. — Такая сумасшедшая работа, ничего не сделаешь… Я пойду по деревне, прогуляюсь.
— Ступай, ступай. Верка-то раза два мимо окон проходила…
— Спи, тетка. Ничего! Мы еще проскачем на розовом коне.
— Чудно ты говоришь. На розовом?.. — насторожилась тетка.
— Вот именно, на розовом!
«Ну так что же? — думал Мишаков, затворив за собой дверь. — Разве уж так плох мой портрет? По колориту это несомненно лучшая моя работа. К рисунку тоже претензий быть не может. А о глазах я не думал, потому что они не имели никакого значения. Писалась хохотушка. Вся душа у нее выражалась на щеках».
Мишаков чувствовал, что он кого-то уговаривает. Кого? Кто с ним не соглашается? Друзья? Или, может, сам профессор Павловский?..
«Ну он-то еще никого не похвалил безоговорочно. И вообще критики всегда найдутся!»
Мишаков вышел к колодцу. Совсем стемнело. За деревней где-то над лугами горела алая заря. Ее краски невозможно было воспроизвести на холсте, и у Мишакова защемило сердце. Он почему-то вспомнил, что ему уже двадцать семь лет. Двадцать семь! А пятнадцать лет назад он уже рисовал, получал премии на выставках во Дворце пионеров. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..»
Волна теплого воздуха, пахнущего сеном и жаром нагретой земляничной лужайки, задела лицо Мишакова, а затем его с ног до головы окатило холодом и сыростью. Он увидел внизу, над речкой, белый туман, который поднимался, наваливаясь на деревню. Мишаков повернул назад и догнал отступающее от реки дневное, пропахшее солнышком и ягодами тепло.