Семенов Матвей Григорьевич, человек культурный, воспитанный, конечно, хотел как лучше. Но он не знал, какой нрав у Василия. Для мужа попросить прощения — все равно что повеситься. Он никогда у Маняши не просил прощения. И Маняша забегала вокруг стола, желая показать Василию, что она вроде бы и не расслышала его слов, Вроде бы эти слова у него с языка и не срывались.
— Пейте, пейте… Кушайте, кушайте… Я капустки, капустки…
Чего она тогда говорила, уж и сама не помнит. Так с поджатым хвостом и провела остаток вечера.
Пир кончился вроде бы как у добрых людей: тихо, мирно, с благодарностями, с прощанием на крыльце.
Благодарил и Василий. То есть он ничего такого не говорил, не низал спасибо на спасибо, как Семенов. Он только хмельно кивал головой и, бестолково тычась в углы, бормотал по-своему:
— Ты это… того… это самое… Ты это… смотри… Мы это… Ты смотри…
Зная Василия, Маняша и принимала его слова за невысказанную благодарность. Хмель перебил у него злость.
Семенов и Василий пошли. Маняша долго глядела им вслед. Мужчины шли не очень твердо.
«Дойдут, — подумала Маняша. — Семенов-то самостоятельный мужик».
Но все-таки она решила, что надо накинуть шубенку да пробежать за мужчинами хоть полдороги. Не ровен час, наткнутся на кого. Василий и скандал учинить может.
Маняша распахнула дверь и застыла у порога. Дети, все пятеро, и младшенький тоже, стояли без рубашек вокруг стола и доедали, что осталось от взрослых.
Маняша заплакала.
Пашка Кривобокова щи и хлеб таскала исправно. По соображению Маняши, вроде бы уж сверх обещанного. Больше нормы вышло еще на прошлой неделе, а Пашка все не отказывала.
— Так ведь перебрала я, Павла Александровна, — сказала ей Маняша.
Пашка посмотрела на нее как-то сбоку, одним глазком, с оценкой на свой лад.
— Знаю. Учена считать-то. Ношу, пока есть у меня такая возможность. Авось и отблагодаришь.
В ту же зиму Маняша ее и отблагодарила.
Один раз в полночь разбудил Маняшу сбивчивый стук в дверь. Стучали в два кулака, будто торопились с перепугу. Маняша сразу поняла, что это не мужнина рука. Подбежала к окошку. На улице была метель. В белом тумане ни зги не видно.
«Господи! Пресвятая богородица, помоги и помилуй…»
Дети спали. Старшего, что ли, разбудить?..
Маняше стало страшно. Она заметалась по дому.
И вдруг с улицы послышался знакомый женский голос. Пашкин голос послышался. Маняша высунулась в коридор.
— Кто там?
— Маняша, Маняша, отопри!..
И точно, Пашка Кривобокова звала. А голос у нее был совсем не свой. Никогда еще Маняша от нее такого голоса не слыхивала.
— Ты одна, что ли?..
— Да одна, одна, открывай, Маняша, ради бога!
«Господи! Пресвятая богородица…»
— Сичас, сичас…
Маняша думала, что Пашка без оглядки рванется к ней в дом, но она распахнула свою доху и протянула какую-то банку.
— На, спрячь! Умоляю!..
Банка была тяжелая. Не ожидая этого, Маняша чуть не выронила ее из рук.
— Да осторожнее! Спрячь подальше!
— А что тут? Зачем?.. — ничего не понимала Маняша.
— Ах, какая ты!.. Ну, вещи, безделушки. Спрячь, я прошу тебя, и никому не говори, что меня видела. Я тебе ничего не приносила!
И Пашка, запахнув на голой груди доху, кинулась вниз по проулку и, как привидение, исчезла в белой мгле. Засвистел ветер. Словно в сговоре с Пашкой, он взметнул целое облако сухого снега, слизал края глубоких следов…
Маняша стояла с банкой в руках, не зная, что делать. Наконец до сознания дошло, что Пашка просила спрятать эту банку. Но куда?..
«В навоз — вот куда!» — мелькнуло у Маняши.
Она вздула трясущимися руками лампу и вышла в сарай, где лежала на боку и посапывала корова.
Утром к Маняше прибежала соседка и, захлебываясь словами, рассказала, что у Пашки Кривобоковой в полночь был обыск. Приходили с понятыми. От этих понятых, мол, вся улица и узнала, как бесстрашно и дерзко вела себя Кривобокова. Она сидела на табуретке в одной сорочке, курила и показывала, где бы надо еще поискать. Так у Пашки ничего и не нашли. Даже корки хлеба и той нигде не валялось.
«Господи! — думала Маняша. — Пресвятая богородица, помоги и помилуй!»
— С сильным не дерись, с богатым не судись, — заключила соседка.
Три дня Маняша жила, как преступница. Ей казалось, что с минуты на минуту и к ней придут с обыском, найдут в навозе чужую банку, посадят в тюрьму, а дети, пятеро, останутся сиротами. Она кляла себя, что взяла у Пашки банку. Обихаживая корову, боялась глядеть на то место, где лежал проклятый клад. Разрыть бы, выбросить банку со двора, да не поднималась рука. Страх сковывал Маняшу, как мороз ночью в открытом поле. На кухне у нее все валилось из рук. Везде чудилась ей тяжелая Пашкина банка, и все время слышался скрип снега возле крыльца.